Юлий Крелин - Переливание сил
А теперь я думаю, что она не знала, наверно, как ей поступать дальше. Со мной идти вроде неудобно. Брать билеты и идти с кем-то — тоже. А я об этой стадии даже и не думал тогда. Если бы этот вопрос стал? Если бы мне идти с ней? Это для меня тоже, наверно, тогда было невозможным.
— Нет, не пойду. Возьми билеты и иди сам. С Витькой, Толей, с кем хочешь...
И убежала. А я положил билеты на ступеньку и ушел, почти глотая слезы.
Она не хочет взять билеты, потому что я достал. Если бы я ей нравился — билеты она б взяла. А я ей не нравлюсь. Что же мне делать? (Как будто в таких случаях надо что-то делать!)
С этого дня я стал вести дневник. В дневнике не было ничего, кроме описаний моего отношения к Тане. Таня. Танечка. Разными буквами по горизонтали и по вертикали я писал ее имя, и это было самое сюжетное на целую тетрадь. Чем больше я писал, тем больше я настраивал себя на любовь. Дневник меня заводил. И вскоре он уже пришпоривал настоящую любовь. До дневника все это было проблематично и гипотетично.
Через неделю я уже все называл своими именами: «Я люблю ее. Она меня не любит. Я не знаю, что делать!» И так далее...
Я ходил с ребятами под ее окнами. Я все знал через других девочек. Она была на «Золушке». И мне становилось легче.
Все шло в дневник. Дневник начинал приобретать мистическую силу. Только напишешь слово в виде очень осторожного предположения, и оно возвращается в голову уже с полной убежденностью, что так оно и есть на самом деле.
У меня всегда так. Если я совру, то это остается просто враньем. А если и напишу вранье, то уже на половине фразы я твердо убежден, что так оно и есть. Чем это может кончиться?
А в дневнике запись: «Она любит кого-то другого. Неужели это!..» Дальше начинались длинные перечисления предположений.
Я пытался ее встретить по методу, который в дальнейшем мы называли «методом случайных встреч» и который опровергал точку зрения крупных писателей и философов: «Случайность тем и случайность, что ее нельзя предусмотреть». Можно было, конечно, позвонить, но я считал нас в глубоком разладе. Можно было встретить только «случайно».
В апреле метод «сработал», и я встретил.
— А, как я тебя давно не видала! Почему ты не звонил? Я хотела тебя поблагодарить за «Золушку». Мы с мамой ходили.
Она всегда была очень светской. Это было великолепно: «Спасибо... Я с мамой ходила... Отчего ты не звонил?» Тогда я еще не воспринимал светскость как красиво сказанный трюизм. Но истина общеизвестная всегда будет привлекательна, потому что понятна всем — «как в жизни». А красиво сказанная и ясная, как апельсин, истина — привлекательна вдвойне. Я был очарован беседой при этой «случайной» встрече.
В дневнике я потом писал: «С мамой. С мамой? А может, не с мамой? А может, даже не с подругой?!» Если бы не дневник, мне и в голову такое не пришло никогда.
А ну дай шпоры!
— Приходи ко мне. Ну хоть завтра. Сегодня я не могу. Придешь?
В тот день, до самого завтра, я ничего не придумывал в своем дневнике. Я ждал завтра. А дома у нее мать мне сказала:
— Ты не обращай на нее внимания (не больше и не меньше!), на дуру (это еще куда ни шло). Неприлично она с билетами поступила. Даже спасибо не сказала.
Да это я хотел благодарить, что взяла билеты и на эти билеты в театр пошла.
* * *— Капризная, думаете?
— А кто ж ее знает.
Я посчитал пульс — он был вполне сносным. Сам померил давление — оно было нормальным.
—Ты что занялся — нам не доверяешь?
— Нет. Просто писать историю неохота, а заняться чем-нибудь надо.
— Иди, иди, пиши. А то всю ночь придется заниматься писательством.
— Ночь все равно пропала. Раз вы ее не берете в реанимацию и она будет у нас в отделении, значит, мне придется сидеть и смотреть за ней.
— Зачем? Все в порядке. Пусть лежит и спит.
— «Зачем, зачем»! А затем. К больному человеку надо подходить как настоящие врачи, а не как ученые к объекту исследования или проезжие путешественники к разным диковинкам.
— Что с тобой, старик? Ты читаешь лекцию студентам или работаешь?
* * *
А потом мы встретились с ней, когда уже и я был женат. У меня была дочь.
— Здравствуй, дорогой. Как я рада тебя видеть! Почему никогда не зайдешь к нам? Ну ты, конечно, доволен всем. Хорошо работаешь... Мы приехали недавно из Финляндии. Это так интересно... В прошлом году мы были в Австрии... Вы совершенно зря не ездите никуда. Это так интересно! И главное, это надо. Столько узнаёшь! А почему ты действительно не ездишь?
— Да денег нет.
— Ну, это уже глупость. Ведь книги ты покупаешь. Это так же нужно. В конце концов деньги можно занять. Мы-то очень много работаем.
— А из чего отдавать? Я пока буду как Жюль Верн — он ведь сидел дома, а знал, что делается на всем шарике. Вот подожди, Тань, стану я знаменитым врачом, будут ко мне приезжать из Финляндии лечиться и из разных городов с красивыми названиями, вот тогда и я буду ездить.
— Ну ладно, а как вообще твоя жизнь? Жена все там же работает? Она мне очень понравилась.
— Жизнь моя нормальная. Работает там же. Она мне тоже понравилась.
Похохотали немножко.
— Она довольна работой?
— Нет. Скучно ей на этой работе.
— Ну что ты? Там такая светская обстановка — это как раз для нее.
Эх, Таня, Таня!
— Скучная работа, понимаешь...
— Зато там есть другие прелести. Ты чудесно выглядишь. Только стал толстым. Даже не так толстый, как какой-то большой, внушительный. По-прежнему читаешь много?
Все время по лицу блуждает улыбочка, какая-то улыбочка. Необычная. (Улыбочка «уточкой».)
— Слушай, я тут встретила твоего Витьку. Мне нужно было написать в журнал о физиках. Ну, я обрадовалась, думала с ним вместе, в соавторстве. Ему, как физику, карты в руки. Но он меня быстро поставил на место. Он ученый — я так поняла. Он всегда был очень умен, Витька.
— Конечно, ученый. А ты что, не согласна?
— Вы все так швыряетесь этим словом. Все вы, вся ваша компания стала сплошь ученая. Ты уже кандидат?
Я покорно подставляю голову. Я не могу с ней спорить. Я даже иногда поддакиваю, когда не совсем согласен. А чаще, когда не согласен, подхихикиваю.
* * *
Потом Таню перевезли в отделение. У меня была одна палата отдельная, на одного человека, и я сказал, что такую тяжелую больную надо положить в эту палату для самых тяжелых.
Почему-то я стеснялся сказать, что это моя знакомая.
Почему?
То ли я нервничал, то ли совесть была нечиста... Сегодня я все делал правильно, честно, как умел. На работе я всегда стараюсь быть честным до конца. Я старался быть честным сам с собой, так сказать, в лечебном деле.
Но я вспомнил наши с Таней детские отношения. В те времена, когда создавались наши характеры, когда создавалась вся наша жизнь. Был ли я честен? Как пошла моя жизнь?
Почему-то Танина болезнь, вернее Танина травма, и ночь в ее палате заставили меня вспомнить не совсем, я бы сказал, уместное. Как будто я чувствовал какую-то вину.
А в чем, собственно, может быть вина? У нее жизнь сложилась нормально, у меня тоже хорошо. Травма... Ну травма — это дикая случайность. А то, что она попала ко мне в больницу, да в мое дежурство, да в мои руки — это и вовсе случайность из случайностей.
Я сам налаживал ей переливание крови, хотя можно было уже и не переливать — кровопотеря была восполнена, показатели пульса и давления были стабильны, в хороших пределах, гемоглобин тоже был на нормальных цифрах. В таких случаях мы обычно оставляем капельницу и делаем все, чтобы больной спал, и сами, если нет работы, стараемся отдыхать, а не мельтешить у постели больного. Даже если это знакомый.
Около трех часов ночи Таня проснулась. Я спросил, как она себя чувствует. Она ответила. Говорили по делу. Она меня не узнала, точно так же, как и я до этого: не потому, что не помнили или изменились мы очень, — просто в голову не приходило.
Хотя вполне естественно думать, что, заболев, любой из моих знакомых, даже случайно, может попасть ко мне.
Но это теория, а практически в голову не приходило.
Я был почему-то рад, что она меня не узнала. Утром-то она узнает.
А ночью все люди серы. Я был рад, я стеснялся, я вспоминал. Я вспоминал себя, ее, нашу любовь, моих друзей...
* * *
В мае, на пятом месяце нашего знакомства, я ей признался: пишу дневник. Каждый день она просила его почитать. И мне так хотелось это сделать! Как бы все легче было! Не надо бы и объясняться тогда. Я даже не представлял, как это можно сделать. (Я и сейчас это слабо представляю. Хоть я много раз влюблялся и даже любил много раз — по-моему, глупо думать, что любят лишь один раз в жизни, — но сакраментальную фразу произнести никогда не мог.)
И теперь только я понимаю, что дневник писался с тайной мыслью, даже от себя спрятанной, показать его ей.
Пока мужчина до чего-нибудь додумается, женщина уже это почувствует. Обманывать себя мы начинаем с самого детства. Впрочем, правильно ли обобщение — мы? Может, только я. Вообще я давно заметил: как начинаешь обобщать, так и ошибаешься; пожалуй, не стоит никогда обобщать.
