Аксель Сандемусе - Оборотень
Гюльнаре была первой женщиной, которая вошла в его жизнь, и имя у нее было необычное. Когда встреча с Гюльнаре уже отодвинулась в прошлое, он называл ее именем девушек, которых знал мимолетно, это было что-то вроде сдержанной ласки. В том году, уехав из Рьюкана в столицу, он получил там пер-вую работу, там же жил и его старший брат Густав. Приезд Эрлинга возмутил Густава. Я тут с тобой нянчиться не намерен, заявил он и устроил по этому поводу скандал. Таким щенкам место дома! Может, не такой уж я и щенок, подумал Эрлинг, но ничего не сказал. С одиннадцати лет он почти полностью обеспечивал себя сам, а с четырнадцати и вовсе обходился без посторонней помощи, так же, впрочем, как и Густав и все остальные братья и сестры. Однако в Густаве была какая-то праведная властность, и следовало признать, что он был самый умный и дельный из всего потомства увечного философа и бедного портняжки. Он был совершенно самостоятелен уже в семь лет, когда работал у живодера-лошадника Ульсена, так, по крайней мере, в то время казалось Эрлингу. Там же Густав усвоил, что трезвость — это закон жизни, и научился внушать людям уважение к себе. Ему еще не было и восьми, а он уже говорил, как взрослый. Эрлинг до сих пор помнил свое восхищение братом, когда Густав сказал живодеру, приведшему полудохлую клячу: Добрый день, Ульсен, что ты отдал за этого одра? Ульсен сплюнул табачную жвачку и сказал, что ему не хотелось бы говорить об этом при посторонних. Он внимательно посмотрел на Эрлинга, которому было в ту пору лет пять или шесть, и прибавил со знанием дела: Люди обожают сплетничать.
Густав выслушал это замечание с достоинством мужчины. Он стоял, засунув руки в карманы, и с презрением смотрел на Эрлинга, которого заподозрили в том, что он побежит сплетничать о цене на конину. Ты прав, согласился Густав.
Уже тогда Эрлинг восхищался тем, что Густав осмеливается делать то, о чем его никто не просит, держится так, словно живодерня принадлежит ему, и всегда занят каким-нибудь делом. Он самостоятельно выучился точить ножи — искусству, которым Эрлинг не смог овладеть ни в каком возрасте. Он презрительно прогонял Эрлинга прочь, но не имел ничего против его рабского восхищения большим точилом. Густав никогда не играл с другими детьми и никогда ни с кем не заключал союза, если не считать Эльфриды, на которой женился. А впрочем, и с ней тоже. Он просто нашел ей место среди своей мебели.
Когда живодер на дворе своей маленькой усадьбы бил лошадь по лбу, у нее подгибались ноги и она падала, Густав мгновенно, но спокойно и уверенно, как настоящий мужчина, бросался к ней. Сверкал нож, и из раны вырывалась струя крови, однако кровь никогда не попадала на Густава, так же как его никогда не задевали дергающиеся ноги лошади. Спрятавшись за изгородью, бледный от восхищения Эрлинг наблюдал за братом. Что бы Густав ни делал, казалось, будто он занимается этим всю жизнь. Лишь много лет спустя Эрлинг понял, почему так получалось: некоторые хитрости Густав постигал втайне от всех, он потихоньку упражнялся на всем, как живом, так и мертвом, и только потом со взрослой миной выступал вперед и совершал очередной подвиг. Густав не принимал похвал. Ибо не было людей, достойных хвалить его. А если кто-то и пытался, Густав, погоняв во рту воображаемую табачную жвачку, сплевывал и продолжал заниматься своим делом. Такой человек был живодеру по душе, и они вели деловые разговоры о конской требухе.
В пятнадцать лет Густав стал подручным в артели взрывателей. С тех пор динамит и взрывы стали его жизнью. Он любил всякую силу и сам был сильный, неприступный и грубый, однако с годами он стал не так скор на расправу. Если ему казалось, что никто не видит и не слышит его, он, уже взрослый, мог напугать ребенка или собаку, прорычав какие-нибудь ласковые, по его мнению, слова. Остальные братья и сестры были недостойны того, чтобы Эрлинг о них думал. Они представлялись ему бесцветными, бледными призраками, которые когда-то научились говорить «ну и что?». К Густаву же Эрлинга привязывала его злобность и кровные узы. Эрлинг видел Густава только нападающим, настороженным, всегда готовым нанести удар, плюнуть, обругать, а главное, свято верившим в то, что его непостижимый эгоизм жаждет только справедливости. Густав был прекрасный работник, но удивительно тупой человек. Он в совершенстве овладевал всем, однако до известного предела, дальше шел непреодолимый потолок. Мощный, непреодолимый, бетонный, этот потолок был его низким, серым и плоским небом. Над этим небом, по святому убеждению Густава, не было ничего, кроме сплетен и скандалов, которыми питался Эрлинг и подобные ему паразиты. Это был несчастный человек, лишенный всякого воображения и придерживающийся жестких принципов. Эрлинг думал, что Густав когда-то, может быть, в самом раннем детстве, переел бредовых отцовских фантазий. Эрлинга и самого, даже много лет спустя, бросало в жар при одном воспоминании о них. Оглядываясь назад, он понимал, что его детство и отрочество были полны призраков, правда, он видел их и теперь, мрачных, липких, нереальных, этакую теплую компанию психически неполноценных демонов, шакалов, вырывающих трупы на ночном кладбище, — и брат Густав возвышался над оскверненными могилами подобно нелепому чугунному монументу, окруженному неприступной стеной, усыпанной сверху битым стеклом, дабы никому не пришло в голову перелезть через нее, когда монумент спит, — неизвестно, правда, для чего.
Эрлинг приехал в Христианию со своей рабочей одеждой, аккуратно завернутой в серую бумагу, которую ему за десять эре оторвали в лавке прямо от рулона, и сразу пришел к дяде Оддвару. Нельзя сказать, что его встретили с распростертыми объятиями, но и на дверь тоже не указали, ибо где же ему было жить, как не у родственников. Это подразумевалось само собой, к тому же дядя Оддвар и тетя Ингфрид были слишком мягки, чтобы указать на дверь кому бы то ни было. К сожалению, Густав поселился у них еще до Эрлинга и сделал их жизнь невыносимой. В первый же вечер, когда Густав вернулся домой и увидел там Эрлинга, он сперва онемел, а потом взорвался, как умел только он, — ни дать ни взять хищник, попавший в капкан. После чего он три дня молчал. На третий день он вернулся с работы — ни одна живая душа не усомнилась бы в том, что у Густава была постоянная работа, — с большим кожаным чемоданом со множеством ремней. Чемодан был не новый, но внушительный и прочный, и его хватило бы на всю жизнь, впрочем, так оно в будущем и оказалось. В Густаве было что-то очень солидное и капитальное, и Эрлинг с уважением отметил, что в семье появился чемодан. Густав раскрыл чемодан на свободном клочке пола — в комнате после бури еще стояла грозная тишина — и начал деловито складывать в него свои вещи. Они не заняли и десятой части чемодана. Густав явно приобретал его с прицелом на будущее. После ухода Густава дядя Оддвар сказал, правда, немного испуганно и осторожно, что он, черт побери, думал, что Густав улетит в своем чемодане. В те далекие времена дядя Оддвар был еще способен думать. Густав закрыл чемодан, застегнул ремни, громко щелкнул на прощание замками, вынес свою собственность из квартиры и оглушительно хлопнул дверью. Спрятавшись за скончавшимся ныне цветком тети Ингфрид, они наблюдали, как Густав с чемоданом на голове пересек улицу, — его спина ясно выражала, что ни один из хозяев, у кого он когда-либо жил бесплатно, не относился к столь низкому сброду, как дядя Оддвар и тетя Ингфрид. Эрлинг и теперь еще чувствовал слабые — некогда они были мучительные — угрызения совести из-за того, что он, неумелый бедолага, оказался обузой и помехой на жизненном пути Густава. Этот грех Густав не унес в своем чемодане, он оставил его Эрлингу. Греясь на солнце рядом с Фелисией, Эрлинг отстаивал свои права горячее, чем сорок лет назад: разве у меня не было такого же права приехать в Христианию, как у него? Нам и в голову не приходило, что можно жить где-то еще, кроме дяди Оддвара и тети Ингфрид. Родственники для того и существуют. Дядя Оддвар и тетя Ингфрид без предупреждения приезжали к нам сначала в Шиен, а потом в Рьюкан. Наша семья сродни крысиной. То, что в одной комнате жили восемь человек, не мешало еще четверым приехать туда. В тесноте да не в обиде, с горечью говорили хозяева, которых в свою очередь принимали столь же неприветливо. Конечно, все знали, что существуют дома для приезжих, но не станем же мы там останавливаться — в одной этой мысли было что-то необъяснимо высокопарное. Правда, Густаву и Эльфриде вскоре после того, как они поженились, пришлось на одну ночь остановиться в гостинице в Христиании. И в мировоззрении Густава появилась новая тема: порядочные люди в гостиницах не живут. Во-первых, это оказалось страшно дорого, и Густав отказывался платить, пока ему не пригрозили полицией, а во-вторых, они с Эльфридой подхватили в гостинице вшей. Густав долго потом любил рассказывать, как он заявил хозяину об этих вшах. Хозяин осмелился возразить, что вшей они привезли с собой, потому что за ночь до них на этой кровати спал благородный человек, капитан. Слова хозяина привели к тому, что с тех пор презрение Густава распространялось и на капитанов. Благодаря своему стремлению к обобщениям и непробиваемой тупости, Густав представлял себе мир квадратным и надежным. Миновать Густава можно было только через его труп. Даже тридцать пять лет спустя лицо Эльфриды покрывалось красными пятнами при одном воспоминании о хозяине гостиницы, утверждавшем, будто у нее были вши, и потом она уже всю ночь не могла заснуть от стыда. Густав должен был избавить ее от такого позора, считала Эльфрида, но не избавил. Вши? С удивлением спрашивал Густав и прибавлял непоследовательно: Никогда в жизни не видел вшей! Эрлинг невольно вспоминал семейный частый гребень, которому сам же Густав дал прозвище «Смерть вшам». Да, думал Эрлинг, Густав освободился от прошлого во всех отношениях. Эльфри-да тоже, ведь и она выросла в похожих условиях. У них с Густавом никогда не было вшей. Ни одна даже самая хитрая и осторожная вошь не скрылась бы от их глаз.
