Ежи Ставинский - Час пик
— Существую, — неопределенно ответил он.
— Женился?
— Нет.
— А где работаешь? — не унимался я.
— По строительному делу, — кратко ответил он и приподнял шляпу. — Извините, мне пора.
И попрощался. Его пожатие снова было вежливым и соответствующим моменту.
— Позвони мне, Кшись! — крикнула Бася. — Поболтаем, вспомним старые времена!
— Я уезжаю за границу! — прокричал и я в ответ. — Но как только вернусь, позвоню!
Зося смотрела вслед Анджею, а он шел, ссутулившись, не оглядываясь.
— Почему ты не рассказал ему? — вдруг спросила она. — Ты же видела, что он не хотел никаких объяснений! — негодующе воскликнул я. — Он просто напыщенный шут, вот и все!
— За что ты его не любишь? — спросила Зося.
— Я? Не люблю? Ты что, с ума сошла? Да он просто смешон!
— Чего-то я здесь никак не пойму, — сказала она, покачав головой.
— А тебе и понимать нечего! Не твое дело!
Зося замолчала. Мне пришлось обидеть ее, чтобы она перестала копаться в моей ране. В последнее время я часто вызывал стычки, после которых мы подолгу хранили тяжелое, полное неприязни молчание. Со свойственным ей безошибочным инстинктом Зося иногда разоблачала меня, и я не мог простить ей этого. С тех пор я снова не видел Анджея много лет и ничего не слышал о нем. Не позвонил я и Басе, поскольку ускоренный темп жизни был достаточной причиной, чтобы забыть о ней. Я снова вычеркнул из памяти все связанное с Анджеем, и ничто уже не нарушало. моего доброго расположения духа, как вдруг спустя семь лет (снова семь лет!), в эту роковую пятницу И ноября 1966 года, Анджей вылез из темного угла на пиру у профессора, точно живое воплощение «mane thecel fhares» (слова, которые, согласно библейской легенде, появились на огне во время пира у последнего вавилонского царя Валтасара, предвещая гибель Валтасара и его царства).
Он изменился до неузнаваемости. Движения его стали энергичными, свидетельствуя о воле к жизни, его новый костюм сидел безукоризненно, а галстук был самой последней моды. Потрясенный, я застыл неподвижно с рюмкой в руке, глядя, как он накладывает на тарелку разные колбасы и салаты. Уголком глаза я заметил, что Зося внимательно смотрит на нас. Глупо было стоять так, с рюмкой в руке, одному, но я не хотел уйти первым — теперь у меня не было повода трусить. Поэтому я допил водку и повернулся к Анджею. Надо было сказать что-то немедленно и как можно более непринужденно.
— Я не знал, что ты знаком с профессором, — изрек я тоном завсегдатая, который неожиданно встречает в изысканном салоне знакомого дворника.
— Я спас ему жизнь, и он из благодарности пригласил меня, — ответил Анджей, не отрывая глаз от стола.
Он издевался. К счастью, в этот момент подошел профессор и, взяв Анджея под руку, тепло улыбнулся ему. Нужно было предпринимать что-то.
— На этом конгрессе в Мексике нам придется нелегко, — заметил я, как бы продолжая разговор прерванный каким-то пустяковым эпизодом. — Конкуренция огромная. Но и у нас приготовлен сюрприз… Вы слышали, профессор, о проекте некоего Радневского?
— Да ведь это же мой ученик, — улыбнулся профессор. — Он далеко пойдет, если… никто ему не помешает.
— Я как раз повсюду выдвигаю его сейчас.
— Смотрите только, чтобы его не переманили капиталисты! — рассмеялся профессор и вдруг, взглянув на Анджея, спросил: — А вы знакомы?
Мы оба молчали, и профессор, решив, что мы не знакомы, представил пас друг другу:
— Инженер Анджей Белецкий. Спас мне жизнь на стройке. Меня чуть не раздавило балкой, но он, рискуя жизнью, в последнюю минуту оттащил меня. А это — директор Максимович.
— Очень приятно, — улыбнулся Анджей.
Герой! Когда это он успел окончить институт? В тюрьме? Наверно, выдает себя за инженера, поскольку работает на стройке. Подобное бахвальство рассмешило меня, но я не собирался разоблачать Анджея. Однако слушать о его подвигах тоже не хотелось. И вообще вся эта чепуха мне уже надоела. Я вел себя глупо и понимал это, но не мог остановиться. Из комнаты, где танцевали, вышла прелестная Эльжбетка.
— Эльжбетка! — крикнул я. — Иди сюда!
Она не заставила себя долго ждать. Окинув профессора равнодушным, а Анджея вызывающим взглядом, Эльжбетка подошла ко мне и протянула свою рюмку.
— Налей! — шепнула она. Говоря с мужчинами, она всегда шептала, создавая интимно-эротическую атмосферу, чем доводила всех жен до белого каления. Мы выпили.
— Идем потанцуем, — предложил я и потянул ее за руку, как хозяин.
Это был дешевый спектакль, и я чувствовал на затылке презрительный взгляд Анджея. Посмотрев мельком в угол, где сидели дамы, я поймал иронический взгляд Марты и печальный Зоси. В эту минуту я твердо решил разойтись с ней, и как можно скорее. Она во всем мешала мне этими своими печальными взглядами. Эльжбетка заставила меня ритмично подпрыгивать, и я, конечно, выглядел как старый дурак, который изображает юношу. Тогда я еще не понимал этого, все эти глупые прыжки получались у меня легко, они даже не вызывали одышки, недаром же я систематически занимался горнолыжным спортом и уплывал в море до самого горизонта; но вот где-то в середине всей этой трясучки меня кольнуло в паху так сильно, что я остановился как вкопанный. Эльжбетка продолжала прыгать, из другой комнаты в распахнутую дверь на нас смотрели Марта и Анджей, я чувствовал на себе их взгляды и не хотел прерывать танец, не хотел выглядеть дедушкой на свадьбе внучки.
— Давай, давай, Кшиштоф! — кричала Эльжбетка. — Шевелись как следует!
Водка брала свое, да и все эти взгляды злили меня, и я снова начал подпрыгивать в ритм музыки, несмотря на острую боль в низу живота. Я прыгал, побледнев и выпучив глаза, внутренности мои жгло огнем, какие-то когти или зубья пилы рвали мои кишки на части, а я прыгал все выше и выше в этом проклятом танце, и уже красные амебы и желтые крабы завертелись у меня перед глазами и лицо покрылось потом, но я упрямо продолжал истязать себя, тайный герой вечера, жертва кретинского честолюбия.
Эльжбетка ничего не заметила. Как видно, ей были не в новинку старые дурни, прикидывающиеся мальчиками. А может, она заметила мои страдания и теперь с радостью издевалась, мстя мне за всех тех скотов, которые ее топтали: за первого, которого любила без ответа, за второго, который заплатил ей, дав возможность выступить в танцевальном ансамбле, за того третьего, что теперь возил ее на своем голубом «мерседесе», как собачонку, напоказ, — за всех, перед кем она заискивала в надежде на легкий успех, на беззаботную сладкую жизнь. «Давай, давай, Кшиштоф!» — кричала она, и глаза ее блестели, а во мне разрывалось что-то, невидимый нож ритмично поражал самые чувствительные ткани, полосовал кишки. Вся эта дьявольская пляска длилась всего три минуты, но для меня они растянулись в бесконечность, каждая секунда, точно под электронным микроскопом, становилась огромной, а я уменьшался, будто Гулливер среди великанов, и полз через эти три минуты, как гусеница на последний этаж высотного здания Дворца культуры и науки. Ритм звенел в ушах, от прыжков дрожал пол. Когда же наконец шум музыки утих, когда осталась только боль и пульсирование, я незаметно оперся о стену и стоял так некоторое время, ничего не слыша, безразличный ко всем взглядам.
Ничего никому не объясняя, я забрал слегка удивленную Зосю, сказав ей, что очень занят, и ушел, когда Анджей танцевал с Мартой, чтобы не прощаться с ним. В такси, несмотря на боль, я держался прямо. Мы снова молчали, а дома я быстро скользнул в свою комнату и плотно прикрыл дверь. Думаю, Зося приписала мое странное поведение исключительно тому, что я встретил Анджея.
Всю ночь боль не отпускала меня, я вертелся, пытаясь улечься поудобнее, и задремал только к утру. Проснувшись, я позвонил известному терапевту, у которого лечился директор Тшос. Учитывая экстренность случая, профессор согласился принять меня до ухода в клинику. Я быстро выпил чай, не стал, к удивлению Зоей, ничего есть, потом, как обычно, столкнулся у ванной с Эвой и, бросив ей: «Не схвати двойки!», вышел. Машину я вел осторожно. Почему-то начали дрожать руки, лежавшие на баранке, потом дрожь передалась всему телу. До самого дома профессора я так и не смог совладать с ней.
Профессор ожидал меня в кабинете. В последний раз я был у врача лет десять назад, так что у меня вполне сохранилась острота восприятия. Профессор был холоден и деловит: никаких улыбок, никаких шуток.
— Чем болели? — Скарлатиной. В детстве. — Какие еще заболевания перенесли? — Серьезных никаких. — Курите? — Тридцать сигарет в день. — Чрезвычайно много. Пьете? — Когда бывает оказия. Сам я ее не ищу. — Следовательно, тоже достаточно много.
Это был конец обычной жизни. Мне показалось, что я переступаю какой-то порог и двери с шумом захлопываются за мною. Начался осмотр: ощупывание, прослушивание, простукивание. Боль была четко выраженной, с легко определимыми границами, хотя и расходилась лучами по всей брюшной полости. Быстро закончив обследование, профессор, ни слова не говоря, принялся писать что-то.
