Кадзуо Исигуро - КОГДА МЫ БЫЛИ СИРОТАМИ
В нашем доме была довольно широкая лестница, и из своего укрытия мы могли видеть блестящие перила площадки у входа в холл. Там лицом друг к другу почти в центре стояли инспектор и моя мать, оба напряженные, напоминавшие две шахматные фигуры, случайно оставленные на доске. Инспектор, как я заметил, прижимал к груди шляпу с пятном. Мама стояла, сложив руки чуть ниже груди, как делала это по вечерам, готовясь петь, когда миссис Льюис, жена американского викария, приходила аккомпанировать ей на фортепьяно.
Их спор, малозначительный сам по себе, наверняка имел для моей матери особый смысл, победа в нем была чем-то вроде нравственного триумфа. Помню, по мере моего взросления она не раз возвращалась к нему, словно хотела, чтобы я прочувствовал его всем сердцем. Помню также, она часто рассказывала эту историю гостям, а в конце обычно смеялась и замечала, что инспектора вскоре после того случая сняли с должности. Вследствие этого я теперь не могу сказать, что именно видел сам из нашего укрытия, а что помню по рассказам матери. Во всяком случае, мне кажется, мы с Акирой, выглянув из-за дубового шкафа, услышали, как инспектор говорил что-то вроде:
– Я отношусь с полным уважением к вашим чувствам, миссис Бэнкс, тем не менее в подобных местах предосторожность не бывает излишней. Ведь компания несет ответственность за благополучие всех служащих, даже таких закаленных, как вы с мистером Бэнксом.
– Простите, мистер Райт, – отвечала моя мать, – но ваши возражения мне по-прежнему непонятны. Слуги, о которых вы толкуете, за долгие годы зарекомендовали себя с самой лучшей стороны. Я могу поручиться: они соблюдают все правила. И вы сами признали, что не обнаружили у них никаких признаков заразных заболеваний.
– И все же, мадам, они из Шаньдуна. А компания обязана предостеречь всех своих служащих от того, чтобы нанимать на работу выходцев из этой провинции. Такое ограничение, если позволите заметить, продиктовано горьким опытом.
– Вы серьезно? Хотите, чтобы я уволила наших друзей – да, мы давно считаем их друзьями – только потому, что они родом из Шаньдуна?
Здесь манера инспектора изъясняться стала патетической. Он снова начал объяснять моей матери, что возражения компании против слуг из Шаньдуна основываются на сомнениях, касающихся не только их здоровья и соблюдения правил гигиены, но также и честности. А поскольку в доме находится множество ценных вещей, принадлежащих компании – инспектор обвел рукой холл, – он обязан повторить свои рекомендации. Когда моя мать прервала его, чтобы поинтересоваться, на чем конкретно основываются столь удивительные обобщения, инспектор тяжело вздохнул и сказал:
– Если коротко, мадам, – опиум. Употребление опиума в Шаньдуне достигло в настоящее время такого размера, что существуют целые деревни, все жители которых стали рабами трубки. Отсюда, миссис Бэнкс, и частые случаи заражения. А тем, кто приезжает из Шаньдуна на работу в Шанхай, пусть даже с самыми честными намерениями, неизбежно рано или поздно приходится воровать ради своих родителей, братьев и кузенов, чьи пороки они так или иначе должны оплачивать… Господи помилуй, мадам! Я ведь только пытаюсь объяснить…
В этот момент съежился не только инспектор; я видел, как Акира, глубоко вдохнув, затаил дыхание и с открытым ртом неотрывно смотрел на мою мать. Именно воспоминание об этом моменте и привело меня позднее к убеждению, что его благоговейный трепет перед ней ведет свое начало от того спора.
Однако если инспектора и Акиру потряс вид моей матери в тот миг, то я не видел в происходящем ничего необычного. По мне, так она просто немного напряглась, готовясь сказать что-то важное. Но я-то хорошо знал ее привычки и манеру говорить, а тех, кто был знаком с ней меньше, обычные в таких случаях взгляд и поза моей матери, безусловно, могли напугать.
Тем не менее не могу сказать, что и меня совсем не испугал последовавший за этим взрыв. В тот самый момент, когда инспектор произнес слово «опиум», я уже знал: бедолаге несдобровать.
Он замолк на полуслове, без сомнения, уверенный в том, что сейчас его прервут. Но помню, мама, не сводя глаз с инспектора, выдержала паузу – в холле повисла звенящая тишина – и лишь потом тихим голосом, в котором не было и намека на то, что вот-вот разразится буря, спросила:
– Это вы мне, сэр, от имени этой компании говорите об опиуме?
После этого она со сдержанной яростью выдала тираду, в которой напомнила инспектору о том, что к тому времени мне было уже известно и о чем я неоднократно слышал: британцы в целом и компания «Баттерфилд и Суайр» в частности, в несметных количествах ввозя в Китай индийский опиум, способствовали деградации и обнищанию целого народа. Иногда мамин голос начинал звенеть, но ни разу речь не утратила размеренности. Наконец, все так же не отрывая взгляда от своего противника, она спросила его:
– Вам не совестно, сэр? Как христианину, как англичанину, как человеку, считающему себя порядочным? Вам не, стыдно служить такой компании? Скажите, как вы можете: спать спокойно, зная, что своим благополучием обязаны столь неправедным способом нажитому богатству?
Если бы инспектору достало смелости, он мог возразить, что моей матери едва ли пристало делать ему подобный выговор, что подобные слова вряд ли уместны в устах жены лояльного служащего компании, живущего в принадлежащем компании доме. Но к тому времени инспектор понял: это ему не по силам. Пробормотав, чтобы сохранить лицо, несколько избитых фраз, он ретировался из дома.
В те времена меня еще удивляло, когда взрослые, как, например, этот инспектор, делали вид, будто не знают о борьбе, которую моя мать вела против опиума. В детстве я верил, что маму знают и восхищаются ею как принципиальным врагом Великого Китайского Опиумного Дракона. Употребление опиума, должен сказать, не было чем-то, что взрослые жители Шанхая так уж пытались утаить от детей, но, разумеется, в нежном возрасте я знал об этом мало. Каждый день из окошка экипажа, отвозившего меня в школу, я видел китайцев, растянувшихся на утреннем солнышке на порогах своих домов вдоль Нанкин-роуд, и в течение довольно долгого времени, когда речь заходила о деятельности моей матери, считал, что она помогает только этой особой группе людей. Однако, повзрослев, я стал чаще замечать, что вокруг всего этого существует какая-то тайна. Например, мне надлежало присутствовать на завтраках, которые давала мама.
Они происходили у нас в доме, как правило, в будние дни, когда отец был на работе. Обычно приходили четыре-пять дам, их препровождали в оранжерею, где среди ползучих растений и пальм уже был накрыт стол. Я помогал, передавая чашки, блюдца и тарелки, и ждал момента, который непременно должен был наступить: мама спрашивала своих гостей, как они, «если прислушаться к собственным сердцу и совести», относятся к компаниям, в которых служат их мужья. В этом месте милая беседа обычно прерывалась, и дамы молча слушали маму. Она говорила, как глубоко ее огорчает «роль нашей компании», которую она считала «антихристианской и антибританской». Насколько я помню, трапезы продолжались в неловкой тишине, пока вскоре после этого дамы, холодно попрощавшись, не выходили и не садились в ожидавшие их экипажи или автомобили. Но по рассказам самой мамы знаю, что ей удавалось-таки «завоевать» некоторое число сторонниц среди жен английских чиновников, и этих новообращенных она впоследствии приглашала на свои собрания.
Встречи эти представляли собой гораздо более серьезные мероприятия, и я на них не допускался. Собрания проходили в столовой за закрытыми дверями, и если по случайности я все еще оставался в доме, меня просили ходить на цыпочках. Порой меня представляли какому-нибудь приглашенному, которого мать ценила особо, – священнику или дипломату, но обычно Мэй Ли наказывали увести меня подальше до того, как прибудет первый гость. Разумеется, дядюшка Филип был одним из постоянных участников, и я часто решался показаться в поле зрения разъезжающихся гостей, чтобы привлечь его внимание. Если он меня замечал, то непременно с улыбкой подходил ко мне немного поболтать. Иногда, если у него не было неотложных дел, я отводил его в сторону и показывал рисунки, сделанные за неделю, или мы шли на заднюю террасу, чтобы немного посидеть там вдвоем.
Как только уезжал последний визитер, атмосфера в доме решительно менялась. Мама неизменно становилась после таких встреч веселее, с ее плеч падал какой-то груз. Я наблюдал, как она ходит по дому, напевая и расставляя вещи по местам, и отправлялся в сад ждать ее, потому что знал: закончив уборку, она выйдет ко мне, и, сколько бы времени ни оставалось до обеда, все оно будет принадлежать мне.
Когда я стал старше, именно в такие моменты, сразу после собраний, мы с мамой отправлялись на прогулку в Джессфилд-парк. Но когда мне было еще лет шесть-семь, мы оставались дома и играли в настольные игры или даже с моими игрушечными солдатиками. Как сейчас помню, именно в тот период у нас вошла в привычку еще одна игра. На лужайке, неподалеку от террасы, висели качели. Продолжая напевать, мама появлялась на пороге, шла по траве и садилась на эти качели. Я ждал этого момента на вершине холма в дальней части сада и бегом бросался к ней, притворяясь ужасно сердитым.
