Антон Понизовский - Обращение в слух
И потом стала стучаться мне. Ну, в окно: сплю — она стучится.
Я утром проснуся: у меня церковь — пять минут от меня ходьбы. Я с костылём прямо в церковь. Схожу, ещё конфет там надо раздать, чтоб не снилось, раздам, всё, пришла, соседей к себе позову, ещё ко мне подруга придёт проведать, я чачу свою достану... Летом груш было много: груши, сахар — сосед армян научил: молоко банку, банку воды и вот эту... и в перегонке вторую делаешь — от молока остаётся просто такие пятнышки, всё очищается: светлое, только немного грушей... О-о! нич-чё на свете не надо. Вот ни коньяк тебе, ни дорогую водку за пятьсот, ничего. В ней шестьдесят, а пьётся!., ну как вам сказать, её женщина даже выпьет пятьдесят грамм — сидишь, рас-краснеисси... и такое вот ощущение — никогда ни голова не заболит, хоть ты её перепей, хоть ты в доску её на-пьёсся!..
Да.
А что-то хотела ещё... А! Про Зинку-то. Значит, только забуду её помянуть — стучит ходит в окно мне. Не просит ничего, ничего, просто в окно... А я ей: «Зин, иди ради бога, ну чё ты ко мне стучисси-то? Тут у меня, — говорю, — и так без тебя полон дом, иди отсюда!» — во сне начинаю ругаться с ней...
Ну а потом мне монашка одна помогла. Чё-то там почитала, одна монашка там у нас. Она чё-то там почитала своё, и она больше не стала ко мне стучать... так просто, приснится во сне и всё.
У нас очень церковь сильная в Дубовом. Село Дубовое, Липецкая область, Чаплыгино, село Дубовое. Там у нас святой колодец. Лечебнай. Его в революцию закапывали тракторами, но он всё равно пробивал. Щас там всё уже сделали, там и иконы, купаются там и всё. И хорошая экология. Москву не сравнить — Москва грязновата. У нас все с Москвы люди едут лечиться. Даже землю купить хотели, но там нельзя: святое, не продают. И церковь. Батюшка Валерьян — это просто!.. Он мне сказал: «Первую воду компот отваришь...» Нет, он не так говорил. «Когда была война в Афганистане, то брали не русскую кровь нашим солдатам, а брали украинскую, потому что она сильней, потому что они пьют сухофрукты. — Батюшка Валерьян. — Первую воду ты, значит, компот сливаешь, второй заливаешь и кипятишь, и вот эта вторая вода очень сильная для желудка». Вот, я придерживаюсь. У меня ягод много замороженных дома, и я придерживаюсь. Вот такие дела...
Что-то ещё хотела вам рассказать самое главное...
А! Отец-то приснился мне! Отец родной, уже десять лет его нет.
Он такой тихой у меня был, несмелый... контуженый весь, с войны-то. Мать-то у нас боевая. Она любила в глаза чего-нибудь высказать: у меня другой раз совести не хватает... Она тоже на фронте была, мама моя, у ней был лётчик жених — разбился. Любовь была у них. Мама красивая у меня, но маленькая росточком: в ней всю жизнь шестьдесят килограмм.
Они с отцом в один день поженились. После войны-то мужчин — кто без ног, кто без рук, а тут целый, только контуженый: привели и сразу сосватали, через родню, ну как в деревнях-то... Самогоночка, хлеб напекли, и вся свадьба.
И вот помню, мы приезжаем к ним, лет мож восемнадцать назад, мож семнадцать, давно: заходим, гостинцы... ой!.. Мама всегда: «Ой, детишки слетелися! Ой господи, какой праздник-то! девки, как хорошо-то, детишки мои все слетелись...»
А дед (отец мой) сидит на сундуке, тихо так... А лысый был, я гляжу: у него тут вот так, ободрано немножко. Я говорю: «Мам, чё это отец-то ободранный? Подрался с кем?»
«Да ну его туда, глухая тяпка! Всё настроение мне испортил!»
«Мам, чё это ты?»
А сидит — платок хороший на ней, с цветами, кофта в горох, сидит такая: «Да не люблю всю жизнь! Не люблю, и не по любви вышла. Я любила кого — он разбилси. Всю жизнь не люблю. Тяпка глухая...»
«Мам, а ты ведь так не говори! Тяпка-тяпка, а шесть человек-то нас родили?»
«Ой, девки, простите меня... В азарт войдёшь — ничего не помнишь...» Ха-ха-ха-ха! Мы посейчас вспоминаем: в азарт войдёшь — ничего, грит, не помнишь... Боевая такая была упокойница, царство небесное, папе это... Николая и Александры...
Ну вот. Я пригляделася: у отца-то полоски две от ногтй. А никогда они не дралися. Не было у них, чтоб дралися между собой.
«Мам, — говорю, — да кто ж его так ободрал-то?» «А-а, если б вы знали-то! Под старость лет с ума сошёл: наркоматик стал!..»
Ребята его научили в деревне: сажали — как её называется, наркоманческая такая... да, конопля, конопля! И отец насажал им за баней. А она разрослась выше крыши, красивейшая такая...
Мама говорит: «Что ж я, не знаю? раньше в деревне она росла, мы с ней пряли да ткали, половики конопляные, полотенца: я думаю — ладно, мож чего к делу она пригодится или чего...»
А он обрезал, половину ребятам отдал, а половину высушил, нарубил, на чердак всё занёс — и потихоньку добавлять начал... А чё? ему хорошо. Вино даже не надо пить. Бабка заметила: «Что ж махорку не курят, какую я насажала, а курят какую-то эту длинную...» Смотрит, что он какой-то... Ну, думает, это мож потому что старый, да и контуженый весь, с войны-то...
А как догадалась — «Ой-х! Ты погляди?! То молодёжь курит, а этот с ума сошёл, ну вообще! Наркоматик! Я ему лысину-то ободрала, будет знать! И спожгла у него всю эту структуру...»
Ну и всё, после этого дед не прикоснулся.
Другой раз приезжаем: всё тихо-мирно... Я деду всегда брала, отцу-то, бутылочку: перцовочку он любил, и «Стрелецкая» была раньше тоже. За колодец поставлю в крепиву, чтобы никто не лазил, руки-то не крепил. Подхожу, моргаю отцу: «Там за колодцем-то, как обычно... шнапс».
Он улыбается, прям улыбается весь сидит... Пока мама на стол соберёт нам садиться, он тихо пойдёт туда, раз — и выпьет.
А мама: «О-о-ой!.. Эй-т, ты где это махнул-то?!.» Сидит, молчит, улыбается... Он вообще такой смирный был... «Ну тюлень, ох тюл-лень!.. тихой, глянь — где-то уже махнул!.. Ведь вот даже в навоз закапывала, в навоз бутылку! И там — ведь надо ж было, нашёл!..»
Ну, он не алкаш какой-нибудь был: он работал, на печах клал, и крыши крыл, и дома, и срубы рубил, и конюшни, то, это — ну, на все руки. А выпить-то... в деревнях все ж такие...
Вот, и снится он мне теперь во сне, дед, отец-то этот мой. Выходит в сенцы меня встречать в голубой куртке: это у него в последнее время была болоньевая. Открыл двери, а сам отворачивается от меня.
Я говорю: «Папань, ты чего меня не встречаешь-то?» Он молчит.
«Ты меня чё не встречаешь-то, а?!» — говорю. Молчит. Ну, тут я догадалась: «Ах! Выпить-то я тебе забыла купить!..»
Он прямо так улыбнулся: мол, «да...» — и ушёл в ту дверь: там двойная дверь, в деревнях-то...
Я скорей покупать, да скорей поминать... мужу говорю, там ещё судья в гости пришёл, говорю: «Выпейте, ради бога, немножко, он там хочет, наверное, выпить-то...»
Видите, сны-то!
А говорят: «На свете вроде не-ет ничего...» Всё есть.
А как же. Всё есть.
III.
Дегустация
— «Всё есть», — крякнул Белявский. — Да, Фёдор... вы это не стирайте смотрите. Тут у вас просто памятники настоящие! Что дядя Стёпа, что эта — «второй компот сильный», «батюшка Валерьян»... Я слушал-слушал: какая же это эпоха, по европейским меркам? Сперва думаю: средневековье? Нет, как дошло до компота — нет, всё-таки первобытная хтонь: души предков... Представьте: русская степь, курган и на кургане — каменная баба. Она и есть, она и рассказывает, эта самая каменная баба! — вкусно повторил Дмитрий Всеволодович.
Фёдор насупился.
— Почему вы считаете, что «первобытная»? Я согласен, она необразованный человек, но она ходит в церковь...
— Зачем?
— Затем же, зачем и все, зачем и я...
— Э, позвольте! Вы — современный мыслящий человек, вы читали каких-то святых отцов, толкования на священный завет и так далее. А баба ходит — свечку поставить, тут пошептать, там покропить, покрестить, помахать, помакать...
— Вы слишком сильно идёте здесь... вы сгущаете! — возразил Федор. — Вы правы, она неточно проводит границу между священным и бытовым, но...
— Какая граница? — расхохотался Белявский. — Бог с вами! Вот сильная церковь: раздать конфет, чтоб не снилось. Святой колодец: макнуться. Компот: первый слить, второй отварить, проварить... Это у вас граница между святым и профанным, а у неё всё цельное, целиковое, как литая болванка...
— Не болванка совсем, а живая душа, но — простая душа, поэтому и вера тоже — простая!..
— Ну вот я и говорю: простая. Точней, примитивная. Первобытная...
— Если копнуть, — сказала Анна небрежно, — если копнуть, то у всех первобытная...
— Да, естественно! — согласился Белявский. — Весь вопрос только в том, сколько надо копать. В чём вообще смысл цивилизации? В культурном слое. Он нарастает. Но медленно нарастает, веками, зонами... У Фёдора один слой — компаративная этимология. А у каменной бабы — другой слой. Точней, не слой, а пыльца, пудра: ф-фух! — и нету слоя, чистый палеолит! Вы думаете, — обратился он к Фёдору, — вы в одно здание ходите, значит, у вас с этим народом общая церковь? Ха-ха. У вас — святые отцы и Никейский догмат. А у народа — конкретное вуду! Хотите к народу — прощайтесь с отцами. Бейте в бубен, не знаю, сливайте компот...
