Томас Вулф - Взгляни на дом свой, ангел
— Нет! Нет! Джин! Джин! Нет! Нет!
Юджин попятился, выпустил его и, побелев, отвернулся, чтобы не видеть обвиняющего страха в блестящих умирающих глазах. Кто-то другой схватил руки Бена. Ему стало немного легче. Потом он опять начал бредить.
К четырем часам стало ясно, что смерть близка. Бен то был в бессознательном состоянии, то приходил в сознание, то начинал бредить — но большую часть времени он бредил. Он меньше хрипел, напевал песенки, — давно забытые, возникавшие из тайных глубин его утраченного детства, и другие; но снова и снова он начинал тихонько напевать популярную песенку военного времени — пошлую, сентиментальную, но теперь трагически трогательную: «Только молится дитя в сумерках».
…Тихо плачет дитя,
Когда гаснут огни.
В затемненную комнату вошла Хелен.
Горьких слез полны…
Страх исчез из его глаз: поверх хрипа он сосредоточенно посмотрел на нее, хмурясь, прежним озадаченным детским взглядом. Потом, в мимолетный момент просветления, он узнал ее. Он усмехнулся — прекрасная узкая улыбка отблеском мелькнула на его губах.
— Здравствуй, Хелен! Это же Хелен! — радостно воскликнул он.
Она вышла из комнаты с перекошенным, подергивающимся лицом и, только уже спускаясь по лестнице, дала волю сотрясавшим ее рыданиям.
Когда темнота надвинулась на серый мокрый день, семья собралась в гостиной на последний страшный совет перед смертью — молча ожидая. Гант обиженно раскачивал качалку, сплевывал в огонь и испускал хныкающие стоны. Время от времени они по очереди уходили из гостиной, тихонько поднимались по лестнице и прислушивались у двери больного. И они слышали, как Бен снова и снова, как ребенок, без конца напевал свою песенку:
В сумерках мать
Так хотела б узнать…
Элиза невозмутимо сидела перед камином, сложив руки. Ее мертвенно-белое лицо, словно вырезанное из камня, хранило странное выражение — неподвижную невозмутимость безумия.
— Ну, — наконец медленно сказала она, — заранее знать нельзя. Может быть, это кризис… Может быть… — Лицо ее снова затвердело в гранит. Больше она ничего не сказала.
Пришел Коукер и сразу же молча поднялся к больному. Незадолго до девяти часов Бесси Гант спустилась вниз.
— Ну, хорошо, — сказала она негромко. — Вам всем лучше пойти теперь туда. Это конец.
Элиза встала и вышла из комнаты с невозмутимым лицом. Хелен последовала за ней — она истерически дышала и начала ломать свои крупные руки.
— Не распускайся, Хелен, — предостерегающе сказала Бесси Гант. — Сейчас не время давать себе волю.
Элиза поднималась по лестнице ровными бесшумными шагами. Но, подойдя к двери, она приостановилась, прислушиваясь. В тишине до них донеслась еле слышная песенка Бена. И, внезапно отбросив притворство, Элиза зашаталась и припала к стене, пряча лицо в ладони со страшным рвущимся наружу криком.
— О господи! Если бы я только знала! Если бы я только знала!
И с горьким неудержимым плачем, с безобразно исказившимися от горя лицами мать и дочь крепко обнялись. Потом они успокоились и тихо вошли в комнату.
Юджин и Люк поставили Ганта на ноги и повели его наверх. Он повисал на них, причитая на долгих дрожащих выдохах.
— Боже ми-ло-сердный! За что должен я нести такую кару на старости лет. За что…
— Папа! Ради бога! — крикнул Юджин. — Возьми себя в руки! Ведь умирает Бен, а не мы. Попробуй хотя бы сейчас обойтись с ним по-человечески.
Это на некоторое время утихомирило Ганта. Но когда он вошел в комнату и увидел Бена в полубессознательном состоянии, которое предшествует смерти, им овладел ужас перед собственной смертью, и он снова застонал. Они усадили его на стул в ногах кровати, и он принялся раскачиваться взад и вперед, причитая:
— О Иисусе! Я этого не вынесу! За что ты меня так караешь? Я стар и болен и не знаю, откуда возьмутся деньги. Как мы переживем эту ужасную и жестокую зиму? Похороны обойдутся нам в тысячу долларов, не меньше, и я не знаю, откуда возьмутся деньги. — И он аффектированно заплакал, громко всхлипывая.
— Тш! Тш! — крикнула Хелен, бросаясь к нему. Вне себя она схватила его за плечи и встряхнула. — Проклятый старик! Так бы и убила тебя! Как ты смеешь говорить такие вещи, когда твой сын умирает? Я загубила шесть лет своей жизни, ухаживая за тобой, а ты переживешь нас всех! — И с той же дикой яростью она обрушила обвинения на Элизу. — Это ты довела его до этого! Ты во всем виновата. Если бы ты не экономила каждый грош, он бы не стал таким. Да и Бен был бы с нами! — На мгновение она замолчала, переводя дыхание. Элиза ничего не ответила. Она ее не слышала.
— Теперь — все! Я думала, что умрешь ты, а умирать пришлось Бену. — Голос ее поднялся до отчаянного визга, Она снова встряхнула Ганта. — Теперь довольно! Слышишь ты, себялюбивый старик? Для тебя делали все, а для Бена — ничего. А теперь он умирает. Я тебя ненавижу!
— Хелен! Хелен! — негромко сказала Бесси Гант. — Вспомни, где ты находишься.
— Да, мы придаем этому большое значение! — горько пробормотал Юджин.
И тут сквозь безобразные вопли их раздора, сквозь скрежет и рычание их нервов они услышали тихое бормотание угасающего дыхания Бена. Лампу заслонили, и он лежал как собственная тень, во всей своей яростной, серой, одинокой красоте. И когда они поглядели и увидели его блестящие глаза, уже замутненные смертью, увидели слабое содрогание его бедной худой груди, на них хлынула неизмеримая прелесть того непонятного дива, того темного неисчерпаемого чуда, которым была его жизнь. Они затихли и успокоились. Они погрузились в глубины далеко под разбитыми в щепы обломками их жизней, и в гармоничном единении причастились любви и доблести, недосягаемые для ужаса и хаоса, недосягаемые для смерти.
И глаза Юджина ослепли от любви и изумления; в его сердце гремела необъятная органная музыка — на мгновение они принадлежали ему, он был частью их прелести, его жизнь гордо воспарила над трясиной боли и безобразия. Он подумал: «Это было не все! Это правда было не все!»
Хелен тихо повернулась к Коукеру, который стоял в тени у окна и жевал длинную незажженную сигару.
— Неужели вы больше ничего не можете? Вы испробовали? Я хочу сказать — совсем все?
Ее голос был молитвенно негромок. Коукер медленно повернулся к ней, зажав сигару в больших пожелтевших пальцах. Потом мягко, с усталой желтой улыбкой ответил:
— Да. И вся королевская конница, и все врачи, и все сиделки в мире ничем не могут помочь ему теперь.
— Вы давно это знаете? — сказала она.
— Два дня, — ответил он. — С самого начала. — Он помолчал. — Уже десять лет! — продолжал он с нарастающей энергией. — С тех самых пор, когда я в первый раз увидел его в «Жирной ложке» с плюшкой в одной руке и с сигаретой в другой. Моя милая, — сказал он мягко, когда она попыталась заговорить. — Мы не можем вернуть прошедшие дни. Мы не можем повернуть жизнь к тем часам, когда легкие у нас были здоровые, кровь горячая, тело юное. Мы вспышка огня — мозг, сердце, дух. И на три цента извести и железа — которых не можем вернуть.
Он взял свою засаленную черную шляпу с обвислыми полями и небрежно нахлобучил ее себе на голову. Потом порылся в кармане, достал спички и закурил изжеванную сигару.
— Все ли было сделано? — снова сказала она. — Я хочу знать! Может быть, стоит попробовать еще что-нибудь?
Он устало пожал плечами.
— Моя милая! — сказал он. — Он тонет. Тонет.
Она застыла от ужаса.
Коукер еще мгновение смотрел на серую изогнувшуюся тень на постели. Потом тихо, печально, с нежностью и усталым удивлением сказал:
— Старина Бен. Когда еще мы увидим такого человека?
Потом он бесшумно вышел, крепко прикусив длинную сигару.
Немного погодя Бесси Гант безжалостно прервала их молчание, сказав с безобразной и торжествующей деловитостью:
— Ну, поскорее бы это кончилось. Уж лучше сорок дежурств у чужих людей, чем одно, к которому имеют отношение проклятые родственнички. Умираю, спать хочу!
Хелен тихо повернулась к ней.
— Уходите! — сказала она. — Теперь это касается только нас. Мы имеем право, чтобы нас оставили одних.
Удивленная Бесси Гант мгновение смотрела на нее — сердито и озлобленно. Потом вышла из комнаты.
Теперь в комнате было слышно лишь дыхание Бена — тихое клокочущее бормотание. Он больше не задыхался; не было видно ни проблесков сознания, ни борьбы. Его глаза были почти закрыты, их серый блеск потускнел, исчез под пленкой бесчувственности и смерти. Он спокойно лежал на спине очень прямо, без признаков боли, как-то странно, и его острое худое лицо было вздернуто кверху. Рот его был плотно закрыт. Уже, если бы не еле слышное бормотание в его груди, он казался мертвым, — он казался отрешенным, никак не связанным с уродливостью этого звука, который заставлял их думать об ужасной химии тела и разрушал все иллюзии, всякую веру в чудесный переход и продолжение жизни.
