Дмитрий Дмитрий - Петербургские хроники. Роман-дневник 1983-2010
На мой вопрос «С каким чувством вы встречаете юбилей?», Никольский отвечает:
Честно говоря, с весьма противоречивым. ‹…› Обычно юбиляру положено произносить что-то вроде речи, а у меня в голове складывается не одна речь, а две. Одна «ночная», другая — «дневная». В «ночной» я говорю о том, что, когда оглядываюсь назад, когда оцениваю всю прошедшую жизнь, в голову мне чаще всего приходит одно слово — «крах». Крах иллюзий, крах идеалов. А что может быть горше, тяжелее, чем крушение идеалов, которым верил с детства, с юности?
Я верил в братство. Где оно?
Я верил в социальную справедливость. Где она?
Я верил в бескорыстие, доброту, отзывчивость. Где всё это?
Я искренне гордился своей Родиной — Союзом Советских Социалистических Республик. Где он?
Так что слово «крах» неслучайно приходит мне в голову.
Зато «дневная» речь звучит в моем воображении по-иному.
Неслучайно сказано поэтом: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые». На мою долю таких минут выпало немало.
Война и Великая Победа.
Очистительный ХХ съезд партии и первые глотки свободы в хрущёвскую «оттепель».
Первый полет в космос.
Перестройка.
Первый свободные выборы и Первый Съезд народных депутатов.
Если говорить лично обо мне, то мне кажется, что Судьба дала мне гораздо больше, чем я мог предположить в самых смелых своих мечтаниях.
Я мечтал стать писателем, и я стал им. Моя первая повесть была напечатана в самом популярном журнале того времени — в журнале «Юность». Я в полной мере испытал читательское признание и благодарность: в свое время я получал десятки тысяч (это не преувеличение!) писем от ребят, читавших мои книги для детей, как «Армейская азбука» или «Солдатская школа».
Всю жизнь я занимался журнальной работой, которую любил, — это ли не счастье?
Я стал главным редактором журнала «Нева» и вместе с этим журналом пережил поистине «звездные часы», когда на его страницах публиковались произведения таких замечательных писателей, как В. Дудинцев, Л. Чуковская, А. Солженицын, В. Каверин, А. и Б. Стругацкие, В. Конецкий, когда читательский интерес к журналу был необычайно велик.
Я был избран народным депутатом СССР, работал в Верховном Совете СССР, принимал самое активное участие в создании первого Закона о печати, точнее говоря — о свободе печати. Нет, ничего такого я действительно не мог даже вообразить в дни своей молодости… Так что у меня есть все основания считать свою жизнь счастливой.
— И всё же какую из этих двух речей, вроде бы исключающих одна другую, вы склонны произнести на юбилее?
— В том-то и дело, что не знаю. Я обе эти речи публикую в «Неве» и предлагаю читателям самим решить, какая из них звучит убедительнее.
— Большую часть своей жизни вы прожили при советской власти. Сегодня о том периоде нашей истории немало спорят. Как вы относитесь к тому времени?
— Должен признаться: в глубине души я по-прежнему чувствую себя советским человеком. И не стыжусь этого.
Теперь нередко нас пытаются уверить, что в те годы и в школе, и в комсомоле нас не учили ничему другому, как только доносительству. Это неправда. Конечно, основа характера, основа натуры человека закладывается в семье, с малых лет. Честность, бескорыстие, отзывчивость, доброта — все эти качества прививала мне мать, прививала в первую очередь собственным примером, но, уже сев за школьную парту, потом, вступив в комсомол, да и вступая в партию, я никогда не ощущал, что черты эти, привитые мне матерью, приходят в противоречие, вступают в конфликт с тем, чему нас учили школьные учителя (возможно, мне везло с учителями?), и с теми требованиями, которые предъявлялись мне как коммунисту. Да только ли учителя, только ли семья были причастны к моему воспитанию? А песни, с которыми мы вступали в жизнь («Орленок, орленок, взлети выше солнца…»), а книги, скажем, такие, как «Овод», «Спартак», «Как закалялась сталь» — разве не учили они благородству, бескорыстию и самопожертвованию? ‹…›
12 октября 2006 г.
В бывшей студенческой столовой Императорского университета справляли 75-летие Глеба Горбовского. Всё было замечательно, я даже всплакнул под душевные песни на стихи юбиляра. Крупнейший русский поэт! Без фальши, без придумок, словно ему сверху диктуют, а он только записывает. Так, наверное, и есть.
17 октября — вечер Горбовского у меня в ЦСЛК, для более узкого круга.
Позвонил Валерий Попов и с плохо скрываемой радостью сообщил, что Рубашкин прочитал «Хроники смутного времени» и нашел в публикации признаки антисемитизма. Со слов Попова этот пенек в тюбетейке рассудил так: перечисляя в своих «Хрониках» фамилии демократов, я навожу читателя на мысль, что все демократы — евреи.
— А что, демократы — это ругательство? — спросил я. — Или евреи — запретное слово?
— Нет, но от них все беды, олигархи, нищета, — сказал Попов.
— Ему виднее.
Рубашкин замышляет устроить мне проработку на ближайшем Совете СП. Ну-ну.
Вот что интересно. Рукопись читало человек десять, и никто слова не сказал. А бдительный Рубашкин нашел антисемитизм. Как же! Если в ряд перечислены Познер, Сванидзе, Миткова и Явлинский, которые не исчезали в те времена с экранов телевизора (так примерно записано в дневнике), значит, Каралис сознательно их перечислил, чтобы обвинить избранный народ во всех бедах России. Мне вообще-то казалось, что Николай Карлович Сванидзе грузин, а насчет этнического происхождения Митковой и Явлинского я вообще ничего не знал и знать не хочу — это их личное, семейное дело.
13 октября 2006 г.
Сегодня в ЦСЛК прошел юбилейный вечер Бориса Никольского.
Михаил Кураев, взмахивая седыми бровями, принялся рассказывать о себе, как он вместе с Никольским «держит тяжелый ключ от тюрьмы» — работает в комиссии по Помилованию при губернаторе Санкт-Петербурга — и какие там бывают тяжелые случаи. Поэт Олег Левитан прочитал стихи и подарил юбиляру бидончик соленых груздей и волнушек, после чего народ стал гадать, попадет ли бидончик на фуршетный стол или уедет домой нетронутым?
…Ожидая сбора гостей, Никольский сидел у меня в кабинете — я дал ему прочитать выступление Лурье на «Радио Свобода». Никольский прочитал, пожал плечами: «А какая — я не понимаю — имеется в виду публикация?» Я объяснил — мои дневники. Никольский еще больше удивился.
17 октября 2006 г.
Совет начался, как обычно — словно собрались на посиделки — поплыли по прихоти пустых разговоров — то об одном, то о другом. Вот, дескать, в Союз надо принимать молодых… Сережа Махотин сказал, что в стране происходит черт знает что — Политковскую убили, грузин травят, надо принять какое-нибудь обращение к власти. Александр Танков, новый председатель секции поэзии, сказал, что ему достоверно известно, как скорая помощь не поехала к больному с грузинской фамилией, а Рубашкин вспомнил про осквернение еврейских могил на кладбище Твери, и спросил Попова: так вот есть фашизм в нашей стране или нет? Есть, есть фашизм в нашей стране, сурово закивал Попов. А вот кое-кто утверждает, что его нет, язвительно сказал антифашист Рубашкин и покосился на меня.
По поводу письма к власти о Политковской и грузинах, я сказал, что у меня другие поводы к беспокойству. Например, я предлагал написать письмо в поддержку Югославии, когда шли бомбежки НАТО, но собрание писателей не поддержало. Я готов написать письмо по поводу американской агрессии в Ираке, где погибло уже 60 тысяч человек. Я бы подписал письмо протеста против действий Израиля в Ливане — там в мирных кварталах Бейрута погибло уже 1,5 тысячи человек. А истерия в либеральной прессе по поводу грузин, которых якобы притесняют, мне не нравится. И показал распечатку выступления Самуила Лурье на «Радио Свобода», где он посыпает свою лысую голову пеплом русской культуры и нагоняет на слушателей невнятную жуть.
Попов хотел свернуть тему, но я попросил не ходить вокруг да около — Рубашкин своими алармистскими звонками придал конфликту публичный характер, а скрытыми цитированиями моих статей он показывает, что будет и дальше раздувать из мухи слона. Поэтому я хочу обнародовать свой ответ Рубашкину по поводу его критики. Я нагнулся к портфелю и резко вытащил папку, где лежало письмо. Рубашкин, сидевший рядом, отпрянул, словно я достал гранату.
Попов пытался вяло протестовать — может, не надо, сегодня день рождения Фонякова, но мне показалось, ему хочется понаблюдать за конфликтом, и он мысленно потирает руки. Я раздал всем членам Совета по экземпляру письма. Штемлер сказал, что прочтет дома, а сейчас хочет высказать свое мнение по поводу моей публикации в «Неве». И сильно волнуясь, сказал, что моя повесть в виде дневниковых записей хороша, но вот один кусок не хорош, лучше бы его не было, но в его появлении виноват не автор, а власть, которая всё неправильно трактует, стравливает людей и т. п. Ему даже чуть плохо не стало, он стал задыхаться от волнения. Я попросил его не волноваться, он с трудом перевел дыхание, махнул рукой, замолчал…
