Валерий Залотуха - Свечка. Том 2
Хорошо хоть деньги не потерял, скотина и свинья, – самые последние деньги – ты пересчитал их у метро, удовлетворенно подумав: «На всё хватит», совершенно не представляя, что в себя включает это самое всё, вновь благодарно вспомнив Антонину Алексеевну Перегудову, которую никогда не забудешь.
Станция называлась «Владыкино», эк куда тебя занесло!
Добровольная свита стояла рядом, помахивая хвостами и обрубками хвостов, преданно глядя на тебя и безмолвно вопрошая: «Ну чего встал, может, дальше почапаем?»
– Нет, дальше я один, – мотнув головой, озабоченно пробормотал ты.
Они не услышали, но сразу поняли и не расстроились и не обиделись, с благодарным пониманием относясь к любому твоему решению: «Раз так, значит так». Собакам знакома, еще как знакома, сумасшедшая сладость встречи и почти неизвестна горечь расставаний, во всяком случае – ее церемониальная составляющая. Быть может, происходит это потому, что они не догадываются о конечности жизни, а если так, если жизнь бесконечна, будущие встречи не только вероятны, но и неизбежны. «Мы встретимся, мы еще обязательно встретимся и послужим тебе», – безмолвно сказали человеку друзья человека и, усевшись на грязный асфальт перед входом в метро, принялись чесаться, выискивая и выгрызая из шерсти блох – занялись тем последним собачьим делом, когда нет никаких других дел. Они не смотрели тебе вслед, когда входил в вестибюль метро, а вот ты не удержался – оглянулся, посмотрел на них в последний раз сквозь толстое стекло двери и подумал с сожалением: «А Рыжика я бы себе взял, – и уже с раздражением сам себя спросил: – Куда?!»
Было очевидно, что этот третий день твоей воли – последний: скорее всего, тебя сегодня возьмут, точнее, сам попадешься на очередной своей глупости, хотя в глубине души все еще надеялся вернуться в Бутырку сам – открыть маленькую железную дверь в стене и сказать:
– Я Золоторотов. Я вернулся. Сам.
Людей в вагоне метро было мало, но, чтобы не испачкать сиденье, ты не стал садиться, а, подойдя к двери с надписью «Не прислоняться», прислонился и, поразмышляв, раскрыл свою единственную на данный момент жизни книгу.
А помнишь, ты вспоминал (одно из любимых в твоей жизни воспоминаний), как ехал в вагоне метро еще в советское время, в глухое беспросветное царство совка, и в вагон вошел иностранец («рыжий, ражий», помнишь?) и не только своим на вас всех, кто был в вагоне метро, взглядом, своим недвусмысленным к вам отношением, но одним лишь шерстяным пальто песочного цвета и золотой серьгой в ухе, в большом промытом крепком его ухе, – не просто унизил, но – уничтожил, растоптал, запретил считать себя людьми – казалось у вас нет и не будет уже никаких шансов, но вот он наконец вышел, а в вагон протиснулся, еле успев, завалящий мужичок в заношенном драповом пальтишке булыжного цвета, в драной заячьей шапчонке с тряпичной сумчонкой с грязноватым пошлым оттиском Вероники Маврикиевны и Авдотьи Никитичны – не менее пошлых и грязноватых звезд эстрады совковой глухой поры, встал на твое, вот на это самое, место, вытащил из сумчонки такую же, как эта, толстую книжищу, раскрыл на середине и стал читать, а ты, сидя напротив, наклонился и подглядел название.
То была «Война и мир».
И все мы были спасены: и ты, и те, кто в вагоне ехал, и вся Россия, да что там – весь мир спас для тебя тогда тот человек с книгой.
Но ты стал читать не в подражание безымянному мужичку, который и сам спасался, и вас заодно спасал, просто – что еще в метро делать? И к тому же, читая, привлекал к своей жалкой персоне меньше внимания, во всяком случае, тебе так казалось.
Конечно, лучше было бы, если бы в твоих руках был не Большой атеистический словарь, а тот величайший всех времен и народов роман – для тебя, для меня и для сидящего напротив мужика, который название твоего метрочтения подсмотрел и отвел расстроенный взгляд, но, как говорится, и на том спасибо, – такие, значит, времена, как живем, то и читаем. А по мне, пусть хоть что читают, лишь бы не переставали читать, в конце концов тонущему все равно, что на спасательном круге написано: «Святитель Николай Мирликийский» или «Коммунист Николай Редькин», главное – ухватиться и держаться.
Вагон был новый, светлый, и, быстро без напряжения прочитав выбранную наугад статью «Левит» и ничего не поняв и не запомнив, ты, глядя в книгу, стал думать. Два дня всего прошло, два малюсеньких в масштабах прожитой жизни дня, а как будто целую жизнь прожил – новую, таинственную, важную. Она была еще слишком близка и еще не поддавалась не только глубокому осмыслению, но и воспоминанию, впрочем, вспоминать и не хотелось – ничего и никого, за исключением Антонины Алексеевны Перегудовой, однако на это воспоминание ты установил запрет. И, словно в отместку за запретные мысли (запретил, а вспомнил), так стало вдруг крутить живот, что на ближайшей остановке вылетел из вагона, как пробка из бутылки с шампанским. В состоянии, близком к паническому (видимо, организм все еще мстил за твою ночную неразборчивость и всеядность), разыскал сортир и, справившись с напастью, там же с удовольствием умылся, вымыл шею и уши и в который раз попытался отчистить брюки.
Аварийный ботинок ремонту не поддавался.
Выйдя из вонючего подземелья сортира на улицу, ты вновь направился к метро, но неожиданно увидел себя, замедлив шаг, остановился и все смотрел на себя, себя не узнавая…
2Умываясь перед тем в общественном сортире, ты так же долго стоял, глядя на себя, внимательно себя рассматривая и смущенно удивляясь, перед зеркалом. И не то чтобы сам себе понравился – ты никогда себе не нравился, и даже не то чтобы был собой доволен – этого тоже с тобой не случалось, но было в том зеркально отраженном человеке что-то, что заставляло всматриваться в него, радостно удивляясь, – он был новый, неизвестный, из новой, только-только начавшейся трудной и прекрасной жизни, где есть такие люди, как тот водитель автобуса, имя которого уже не вспомнишь, и такие женщины, как Антонина Алексеевна Перегудова, которую никогда не забудешь, а этот…
Этот был из жизни прежней, ушедшей навсегда, из жизни обветшавшей и умершей со всеми ее персонажами во главе с тобой.
Если бы точно не знал, что это ты, то, пожалуй, и не узнал бы себя.
Ты прошлый, прошедший, умерший смотрел на себя нынешнего, живого, сегодняшнего с черно-белой фотографии на плохо пропечатанной листовке, приклеенной к доске объявлений, и не хотел верить, что это ты.
«Внимание розыск» – было напечатано крупно вверху, и, прочитав эти слова, не без раздражения подумал: «Нужен какой-то знак препинания! – а подходя и немного успокаиваясь, уточнил: – Запятая или тире».
