Валерий Залотуха - Свечка. Том 2
Остатки сил иссякли – ты упал на подломившиеся колени и тут же завалился набок и, то ли теряя сознание, то ли проваливаясь в сон, ткнулся харей в собственную блевотину – как пес.
Как тот пес…
Впрочем, нет, не совсем так – псы не падают в собственную блевотину, они на нее возвращаются, это давно и не нами описано, но, кажется, про нас…
Они давно за тобой шли, словно чуяли – будет чем поживиться.
И то ли теряя сознание, то ли проваливаясь в сон, падая, улетая в промежуточное небытие, ты успел увидеть первого пришедшего на твою блевотину пса – большеголового, рыжего, с седой побитой мордой и печальными глазами.
У него были большие и крепкие желтые клыки, но ты не испугался, так как никогда не боялся собак. Последнее, что ты чувствовал – словно кто-то ласково провел по лицу теплой влажной ладонью, и, чуть погодя, подключились остальные, но тут ты уже ничего не чувствовал…
И вот – утро, ты идешь по широкому тротуару где-то на московской окраине – весь, как нынче говорят, такой облизанный, а вокруг те, кто тебя облизал, и первым важно выступает здоровенный рыжий кобель, которого назвал Рыжиком, за ним семенят на коротких стоптанных лапках, словно сшитые из ненужных шерстяных лоскутков, трехцветные Белка и Стрелка, а дальше, окружая с боков и прикрывая с тыла, цокают когтями по асфальту остальные – заботливо и благодарно на тебя косясь, – обретшие ненадолго смысл и оправдание своего собачьего существования, своего главного собачьего дела – служить…
Твои добровольные охранники поглядывали на редких прохожих настороженно и горделиво, те же пугливо сжимались, сторонясь и недоумевая.
– Сумасшедший, – донеслось до твоего слуха, но ты не обиделся, только глянул смущенно и виновато на бросившую это слово строгую пожилую даму.
Но, в самом деле, как можно охарактеризовать босяцкого вида господина с интеллигентным лицом и здоровенной книгой под мышкой, который идет по улице в окружении своры бродячих псов и что-то им увлеченно рассказывает?
Ведь говорил же с ними, говорил, рассказывал им что-то, не отпирайся…
Ну, колись, признавайся – что?
Неужели «Собаки и кошки?»
Ну да, твой ненаучно-теоретический труд: «Собаки и кошки как фактор любви» – он не оставлял тебя, тобою написанный и тобою же частично проглоченный, а те слушали, рассеянно выключаясь, когда речь заходила про кошек, и напряглись, увидев двух идущих навстречу милиционеров с автоматами – толстых и неуклюжих из-за природной своей толщины и напяленных поверх шинелей бронежилетов.
И увидев их, ты замолчал.
Менты замедлили шаг, растерянно посторонились, пропуская вас, и смотрели, разинув рты, вслед, решая, кто ты и что с тобой делать, но так и не решили – не хватило совсем уж небольшого милицейского ума.
За исключением злобных лагерных псов, собаки не любят людей в форме и при погонах, людей государственных – служивых, и я думаю, потому, что они иначе понимают значение и смысл глагола «служить». Для собак служить в первую означает любить – преданно и бескорыстно вплоть до самопожертвования, для людей же в мундирах и погонах это есть исполнение за деньги постылой и постыдной работы, на которой не нужно напрягаться физически, а тем более умственно, от которой тучнеет тело, но скудеет и червивеет душа.
Определяя тебя как несомненного сумасшедшего, встречные прохожие руководствовались не только твоим «прикидом» и окружением, но в первую очередь какой-то необыкновенной твоей умытостью и счастливым блеском глаз, какой невозможно увидеть серым московским утром не только на окраине, но даже в центре, да еще порывистостью в движениях.
На самом же деле твое состояние объясняется просто: отдав бродячим псам без остатка все, что, как последняя свинья, сожрал вчера у Федьки, ты ощущал в теле забытую легкость, – отсюда и порывистость, при этом в голове продолжали бродить вчерашние хмельные пары – вот вам и блеск в глазах, – кому из читающих эти строки знаком подобный шальной кураж, тот Золоторотова поймет, а кому незнаком – прошу поверить на слово, а что касается внешней чистоты, как сказано выше – умытости, так то собаки умыли, отчистили, вылизали – ласковыми и старательными своими языками.
Отсюда и твое состояние… Ты испытывал в то утро знакомое многим кратковременное, искусственное, шаткое, но такое ощутимое чувство счастья, когда кажется, что все можешь, все доступно и все будет, все обязательно будет!
Мне вообще кажется, что в те восхитительные мгновения где-то на окраине Москвы в окружении бродячих псов под недоуменными и настороженными взглядами прохожих и ментов ты ощущал самое большое чувство счастья за все три дня и три ночи своей невольной воли, включая даже ночь, проведенную с Антониной Алексеевной Перегудовой, которую никогда не забудешь, хотя, скорее всего, я ошибаюсь, наверняка ошибаюсь, удачный исход опасного ночного приключения принимая за счастье, банальное похмелье выдавая за духовный подъем, и все равно я тебя понимаю, так понимаю, что даже немного завидую.
Хотя видок, я вам доложу, был еще тот…
Неутомимыми своими языками собаки отчистили куртку, придав дешевой болонье лоск и благородство дорогой кожи, – нет, в самом деле, куртка стала похожей на кожаную, о какой ты в тайне от всех, и в первую очередь от себя, раньше мечтал. Конечно – эта «кожа» до первого, как говорится, дождя, но все равно приятно.
Так что куртка еще ничего, а вот штаны, то есть, извиняюсь, брюки, ты изгваздал в кладбищенской глине так, что вид у них был тот еще, а твои попытки отчистить грязь водой из встречных луж, сделали их еще непригляднее.
Неожиданно забеспокоили ботинки, точнее один, правый, у которого отстала до середины ступни подошва, поэтому правую ногу приходилось поднимать выше левой и за собой подтягивать, как будто к ней привязана небольшая чугунная гирька. А что нога была мокрая и замерзшая, так об этом можно не говорить…
Но главное – не нога, не ботинок!
Главное – голова, берет, который умудрился потерять там, на кладбище.
И не то чтобы было его жалко, хотя жалко конечно, теперь такой не купишь, они попросту не продаются – такие по-настоящему шерстяные, с гордой запятой на макушке. Непривычно было находиться на улице без данного, самого лучшего, на твой взгляд, мужского головного убора, который служил тебе безотказно, защищая от всех природных явлений, включая майские грозы и январские морозы, однако дело даже не в этом, а в том, что для тебя берет был не просто головной убор, а жизненная позиция, если угодно – философия, – потеряв его, ты потерял точку опоры, благодаря которой если и не переворачивал мир, то ощущал в нем собственную устойчивость, – лишившись своего берета, ты время от времени растерянно касался рукой своей обнаженной головы, как, верно, касается ее король, внезапно лишившийся короны.
