Белобров-Попов - Русские дети (сборник)
«Маяк». Музыку передают. Песни современные. Ободзинский. Что-то случилось этой весною. Что-то случилось с ней и со мною … И как поёт, и песня эта нравится. Что-то случилось, чувствуем мы. Что изменилось, мы или мир ?..
— Ла-лау-ла-лау-ла-а…
Сразу мелодия запоминается… Душевная… Не чё попало… Надо слова найти и разучить.
Ансамбль наш. Пою я там, играю на гитаре. Зимой — в школе, летом — на танцах. «БИС» называется. Долго не думали, решили: «Балахнин, Истомин, Сотников». Начальные буквы. Скоро два года. Рыжий и петь-то не умеет. Но орать виртуоз. И утверждает, что поёт. К нам в группу просится: буду стучать на барабане, мол. Не надо. Без барабана обойдёмся. И барабана нет у нас… Он до от си не отличает — Рыжий. Гулял по Уралу Чапаев-герой! — вот эту любит. Но на другой мотив кричит её, на свой какой-то… Один у него мотив… для всех песен. Есть барабан, но только школьный. Стучи ты в школе… на уроке… поставь на парту барабан свой.
И эту: Льёт ли тёплый дождь, падает ли снег … — тоже. «Восточная». Почему-то.
«Эти глаза напротив» разучили. Хорошо получается. Часто просят — исполняем. Была бы у меня девчонка, ей бы спел. Только не чайного вот цвета… Другие цвета нравятся — зелёные.
Поём мы наше, русское, а на магнитофоне слушаем Битлов и Роллингов . Ещё и Криденс . И не только. Гёрл у Битлов — так это классно. Я и стихи свои придумал к этой песне. Не хуже. Немецкий в школе учим — плохо. Их либе дих … Конечно — либе. Валерка Грош — тому вон надо. И Витька Гаузер — ему. А у них, хоть они и немцы, тройки по немецкому. Да уж какие, правда, они немцы, такие же, как и мы, — русские, только фамилии немецкие.
Мишель… Вчера. Битлы умеют. Вот инструменты б нам такие, как у них. Аппаратуру бы такую. Мы бы сыграли.
Ещё и эту: Словно сумерки наплыла тень — то ли ночь, то ли день … — но эта чья, я и не помню… Не Ободзинский и поёт.
Ну и конечно:
Лунный камень .
— Подари мне лу-у-унный камень — талисман моей любви…
И эту просят. Рыжий её вот и орёт. Уже полгода. И на рыбалке. Вода в реке пупырчатой становится… и рыба дохнет. С ним нарыбачишь. Завтра ему условия поставим… Там шивера, конечно, шумная — заглушит. Он и её переорёт. «Зычный, — говорил про него дедушка Иван. — С яво бы глотки пулями шмалить… хошь по чему… хошь и по этим… да, мать иё, хошь по заплотам… лишь бы уж тут не мельтесил, перед глазами не маячил».
Сижу я в тени под навесом. Удочки делаю. Чтобы запасные были. На всякий случай. Большой таймень схватит и оторвёт, или коряжину поймаешь. Мало ли. Отцеплять не полезешь — вода студёная. После без чирея не обойдёшься — пусть хоть один, да обязательно соскочит. Шут с ним тогда уж, и с крючком. Даже и кони — те не пьют из Тыи, — такая в ней вода холодная. Но видел ровно год назад:
Отец Вовкин, дядя Коля Балахнин, со своим родственником, дядей Сергеем Есауловым, купались в Тые. На пологом камешниковом берегу стояла алюминиевая четырёхведёрная фляга. С медовухой. После, не знаю, были ли у них фурункулы? Вряд ли. «Ого!» — кричал, фыркая, один. Другой: «Ого-го!» — и тоже фыркал. Даже ныряли на стремнине — их и сносило ниже, в омут. А тут же, заступив в развёрнутых болотниках в речку, тётя Груня, Вовкина мать, бельё полоскала, поглядывала изредка на них, на мужа и на свояка, и говорила: «Ну, жеребцы. Ну и здрешные… ненормальные… после такого чё-нибудь у вас отвалится, отмёрзнет… Руки мои — и те едва вон дюжат, отогреваю у костра». А мы поблизости рыбачили с Володькой. В это же время вот — в июне. Харюз клевал тогда — ангарский . Как говорят у нас: горбатый . И наловили мы… порядочно. Два туеса я засолил. Папка — хоть сам вроде и не рыбак, но есть рыбу, как жареную, так и солёную, да и в ухе, охочий — уж сильно, помню, был доволен. Пусть на словах и посмеялся: ну, мол, и стоило ли ездить. Это он так, чтоб радость свою скрыть. Хоть похвалил бы раз парнишку .
Ага, парнишка . Нечего хвалить.
Рыбу с душком у нас едят, засоленную по-ангарски . Но кто-то ест такую, кто-то нет. Привыкнуть надо. Мне — нормально, я привычный. Медведь такую тоже любит. Залез однажды на пасеке у Балахниных в омшаник, полбочки ельчиков с душком скушал, а остальных раскидал по всему омшанику, по ним валялся.
А медовуха-то тогда зачем нужна была им? Дядькам Володе и Сергею. Да неводить они намеревались, не купаться. Для сугреву . Но передумали: вода, сказали, ледяная, хоть и плескались они чуть ли не час в ней, выскакивая с рёвом на берег и подбегая к фляге ненадолго. Загрузили они, искупавшись, выполосканное бельё и флягу с медовухой на телегу, коня стегнули и поехали на пасеку. Мы после песню долго слышали. Одну и ту же — про камыш. Пришли в избушку, они спали. Потом, проснувшись, снова пели. Уже сквозь сон мы это слышали — нам не мешало.
Красный петух стоит в ограде. В лучах солнца. Как огонь, вспыхнул. Красавец. Будто его сейчас фотографировать кто-то собрался — в позе. Ещё и саблю бы ему. Или — винтовку. И сапоги ещё со шпорами. На меня одним глупым глазом уставился — как будто целится. Другим — на Буску, кобеля нашего, — мол, и того бы застрелил. Буска спит, с утра самого, возле крыльца — так разморило, бедолагу. Во сне лапами судорожно от слепней отбивается. Крикнуть ему: «Буска!» — проснётся. Не буду. Пусть дрыхнет. Куда пойдёшь потом, привяжется. У нас всё Буски — если кобели. Была и сука. Найдой звали. Охотницкая . Буска от неё. Папка их кличками снабжает — не мудрит долго. И не советуется с нами. Мы уже к этому привыкли и кличек, которые нравятся нам, не предлагаем — бесполезно: какую даст он, папка, та и прирастёт.
Ждёт петух: когда я пойду, он налетит сзади и клюнет меня в… одно место. Больше ему заняться нечем. Куриц полно вон. И у нас, и у соседей — у Чеславлевых. И у других вон — у Савельевых. Вот бы за ними и следил. Горе сплошное, а не петел.
Замер. На видном месте — как в засаде. Смешно. Скажи теперь, что он не дурень. Настоящий.
Давно так стоит. Минут двадцать. На меня смотрит, как я — на поплавок обычно на воде, когда рыбачу. Вот уж где выдержка так выдержка. И не рыбак. Как часовой в почётном карауле. Не шевельнётся. Сменить некому — найди-ка где такого же упёртого. И солнечный удар его не хватит. Мозгов нет — поэтому. Там по чему ударишь — по пустому? Гребень лиловый на солнце — будто расплавился — стекает. Чёрно-зелёный хвост переливается. Как перламутровый. Тупой петух, конечно, но красивый.
Один раз, этой уже весной, только на улицу их выпустили из курятника, ещё по снегу, взлетел он, паразит, мне на спину и тюкнул крепко меня по затылку. Я обомлел, оторопел. И еле-еле от него тогда отбился. Мне показалось, что скворечник на меня упал, — так неожиданно и больно. Когтями шею поцарапал — йодом замазывать пришлось. И не ответить, гаду, — вёрткий. Прямо как Мухаммед Али.
Прежде чем выходить из-под навеса, я его удилищем тресну. По хребтине. Он никого, только меня и папку признаёт. Но на того не нападает, а на меня всё же осмеливается. Как понимает. Папка — тот быстро с ним расправится. «Чугунок, — говорит, — по нему, по недоумку, плачет». Ну, то есть суп в виду имеет. Я из него и суп не стал бы пробовать. Как из копытца пить воды.
Сделал я удочки. Пошёл. Про петуха помню.
Иду мимо. Смотрю. А тот — как памятник — ни с места.
К крыльцу направился я.
Только, заслышал, он, не объявив мне, как Гитлер России, войну, но заскрипев оплошно крыльями при этом, кинулся сзади на меня, я повернулся и поддел его ногой. Нога в кеде. Не в сапоге. А то бы…
Чуть запоздай, мне бы досталось. Даже мурашки по спине — только представил.
Подлетел петух, кудахтая-ругаясь, опустился на землю и опять на меня бросился. Вот неуёмный. Мама его водой обычно обливает — воды боится. Как огонь. И на меня метнулся он — как пламя. Воды в руках нет — отпугнуть нечем. И удилище под навесом оставил.
Но я уже на крыльце. В выигрышном положении — сюда-то он уже не сунется: не раз отсюда пилотировал, катапультировал, вернее.
И мама тут же, на крыльце, — из избы только что вышла — половик ей надо за оградой вытряхнуть.
— Ты почему пинаешь петуха? За что? — спрашивает.
— Ага, — говорю, — за что! Да он же первый в драку лезет… Клюётся больно. — И говорю: — Бандит какой-то, не петух.
— Кто научил…
— Не знаю.
— Ты.
— Не я.
— А кто?
— Сам по себе такой он чокнутый.
— Конечно.
— А чё поесть? — меняю тему.
— Томлёную картошку, — говорит мама. — Но только с хлебом обязательно… И натаскай воды, чтобы хватило… то мне одной тут… умотаешь на свою рыбалку. На сколько дней?
— На три. Ну-у, ма-ам…
