Ласло Немет - Избранное
Лайошу вообще было отвратительно видеть, как они носятся с этим барином. Едва спускались сумерки и загорался в комнатах свет, в доме начинались разговоры о нем. «Ну, не знаю, придет ли нынче наш барин», — начинала Тери. «А, я не думаю: работает он, бедняжка», — качала барыня головой, словно девица, которая и мечтает о свидании и боится, как бы не сглазить. «Вот увидите, у меня такое предчувствие, что придет», — стояла на своем Тери. Она всегда начинала этот разговор первой и дольше барыни не хотела расставаться с надеждой. Во-первых, наверное, потому, что надежда ее, собственно говоря, была не чем иным, как горьким жизненным опытом (конечно, к другим даже в такую собачью погоду приходят); а во-вторых, в ее однообразной жизни и это было событие — найти врагов утром в обнимку на кроватной сетке. То, что происходило на сетке ночью, было тайным триумфом всей женской половины рода человеческого, и Тери, даже вопреки антипатии, которую она как служанка испытывала к госпоже, чувствовала тут как бы частицу и своей победы, которую символизировали два покорных пальца, два парламентера, стучавшие поздним вечером в кухонное стекло, а завершал приглушенный вскрик в комнате с сырыми стенами. Лайош, конечно, из всего этого улавливал лишь то, что барин окружен необъяснимой, незаслуженной заботой. Мало того что после всех его грубостей барыня кладет голову ему на плечо, прижимается к его голой груди (так он застал их однажды утром, когда ведро с углем и холод, заставив забыть на время приличия, открыли ему дорогу к чугунному зверю, разинувшему пасть вблизи их постели), так еще эта Тери с такой готовностью таскает им одеяла, будто она сама должна лечь в постель к барину или по крайней мере готовит свадебное ложе какому-нибудь любимому родственнику. Где б ни шлялся барин днем, в доме на улице Альпар имя его могло быть произнесено в любую минуту. Дом так же старательно прихорашивался к его приходу, как вечерами сама хозяйка. Гардины следовало во что бы то ни стало повесить прежде, чем придет барин. Когда барин переселится окончательно, еду нельзя будет больше возить от отца: не ставить же на стол барину бог знает когда сваренный, разогретый суп. Дыры на месте дверных ручек именем барина заклинали инженера: «Банди уже собирается переезжать — ну и не ходить же ему в клозет с железным крюком». Из четырех комнат первой надо было натереть комнату барина, служившую до сих пор складом мебели. Книжные полки, рояль, письменный стол Лайошу пришлось четыре-пять раз передвигать из угла в угол, пока добились, чтобы свет падал барину с левой руки, чтобы, не поднимаясь с места, он мог взять с полки чаще всего требующиеся ему книги и чтобы выключатель оказался недалеко от его подушки: не путаться же ему в проводах, если вечером захочется почитать в постели. Лайош стоял на коленях под роялем, уперев спину в черное брюхо, чтобы приподнять его, пока из-под колесика с одной стороны вынут стеклянную плошку. Однако барыня передумывала. Пусть рояль остается там, где стоит, у окна: барин иногда любит в сумерках что-нибудь поиграть. И Лайошу надо было опять заползать под рояль и поднимать его черную тушу, и стеклянная плошка ложилась обратно, под крохотное желтое колесо.
Барина не было еще, он лишь пока проявлял нетерпение: когда же можно будет наконец переехать, — а дом уже ждал его, улыбался ему, добивался его благосклонности и всем, что в нем было, от пола до потолка, повторял его имя. И барин этот еще говорил замогильным голосом, что теперь они на пять-шесть лет окажутся в кабале. Как может быть в кабале человек, когда его ждет не дождется такой дом? С женщинами, которые ему улыбаются, с коврами и мебелью. Он, Лайош, и в бельевой бы чувствовал себя королем, если бы был уверен, что может остаться здесь навсегда. Ну, пусть бы еще Тери перед тем, как лечь, постучала бы дружелюбно ему в стену… Нет, с какой стороны ни взять, не мог он понять этого человека. Был бы он смелым, добрым, веселым, так нет; и что они в нем нашли? «Тери, а где служит ваш барин?» — спросил Лайош однажды утром, когда все кругом было в таком порядке, что Тери с барыней принялись наконец чистить запачканную при переезде обувь. «В каком-то исследовательском институте», — ответила Тери и, склонив голову набок, еще два-три раза провела щеткой по синим лаковым туфлям. Такие вот туфли мечтала она купить себе из декабрьского жалованья — и сейчас, собственно говоря, гладила в них собственные ноги. «В исследовательском институте? — задумался Лайош. — В каком исследовательском институте?» «А я почем знаю в каком? — огрызнулась Тери. — Так говорят, в исследовательском институте. Часто он ездит куда-то в провинцию». Лайошу не стало от этих ответов яснее, чем занимается барин, однако то, что он служит в исследовательском институте, вполне к нему подходило. Нормальные господа все или врачи, или священники, или управляют банком, или, на худой конец, профессора в университете, как прежний хозяин Маришки. А этот, вишь, служит в исследовательском институте.
Грустный, шагал он по газетным листам, неся кормежку железному зверю. С этой капризной скотиной лишь он один умел управляться. Когда кто-нибудь пытался узнать его тайну, Лайош нарочно говорил не то: пусть хоть в этом они не могут без него обойтись. Земля в саду становилась тяжелой и липкой, после двух-трех лопат ее надо было стряхивать или счищать с каблуков. Тучи с обтрепанными краями висели низко над головой, кругом было голо и мрачно, лишь несколько вилл с мокрыми стенами торчали в окружении черных скелетов облетевших садов. Улица Альпар и горы вокруг были такими унылыми, словно какой-то угрюмый великан накрыл их шапкой и не собирался поднимать до тех пор, пока ему не выдадут оттуда букашку по имени Лайош. Вечером, сидя на кухне среди смеющихся плиток, он вытаскивал из коробки с карандашами один-единственный цвет — лиловый — и, если бы рядом никто не читал и не шил, охотней всего вместо спиц и педалей рисовал бы могилы с крестами на них. «Пока мне еще хорошо», — вздыхал он, затачивая сломанный карандаш, и барыня, за иркутскими впечатлениями Рахмановой словно расслышав его тяжелый вздох, сказала вдруг: «Завтра, Тери, наверно, приедет наш барин». «Да?» — подняла Тери глаза от дыры на мужском носке. «Только б ручки уж наконец привезли».
Лиловый цвет, переселение барина и отсутствующие дверные ручки — все это в последний тот вечер осело в душе Лайоша странным осадком, который не рассеялся даже после первого сна и толкнул Лайоша на безумно дерзкую вылазку. Ночью Тери проснулась оттого, что одеяла на ней нет и ее, кроме луны, созерцает еще кто-то. Приди Тери в себя до конца, она, может быть, закричала бы, снискав себе лавры поборницы целомудрия. Спросонок же она выбрала более мягкий способ защиты. Она лишь застонала, словно видя сон, и, повернувшись к стене, закрыла одеялом грудь и раскинутые ноги. Очнувшись от лунатического своего состояния, Лайош оторвал жадный взгляд от земного подобия полной луны, на отмороженных пальцах выскользнул из комнаты для прислуги и, простившись в такой странной форме с самыми счастливыми в своей жизни неделями, улегся на свое тряпье меж закрытыми в ящиках классиками.
Барин прибыл к ним рано утром, вместе с мусорщиком. Забросив в дом чемодан, он тут же хотел помчаться в свой исследовательский институт. Но барыня в ночной рубашке, всклокоченная, выбежала в прихожую, чтобы на минуту увести мужа к себе, на сетку, согреть под одеялом озябшие его руки. Как только он удалился, женщины сели советоваться. И вот уже сетка переселилась наверх, в спальню; в кабинете барина были развешены его гравюры и, кроме фотографий детей, его собственное изображение, где он в черном костюме жениха сидел, склонив голову к голове юной жены. Ручки, увы, не прибыли и в этот день. Зато прибыл мастеровой, которого инженер прислал к ним договориться насчет ограды. Барыня долго торговалась с мастеровым. С мужем они говорили, что ограду пока не будут ставить; бородатый же утверждал, что дом без ограды — не дом. Сама барыня склонялась ко второй точке зрения и сказала мастеру свое условие — чтобы столбы начали вбивать сегодня же. Тот наконец согласился, и барыня принялась думать об обеде.
Велосипед Хохвартов в тот день уже не приехал, и хозяйка решила испечь любимое бариново печенье, чтоб заодно опробовать и духовку. Печенье было не ахти какое хитрое, но работы потребовало немало. Тесто сперва раскатали тонким пластом, потом стали выкраивать из него жестяными формочками сердечки, листочки, треугольнички, звезды, кружки, полумесяцы. Фигурки были такими замысловатыми, что осталась почти половина теста, его снова месили, раскатывали и нарезали. Потом началась процедура выпечки. На сковороде печенья умещалось совсем немного, но женщины с невероятным терпением меняли сковороды в духовке, а Лайошу приходилось поддерживать ровный огонь щепками, дровами и угольными брикетами. Смазывая сковороды жиром, Тери и барыня обменивались глубокомысленными фразами. «Видно, господину доктору тоже одному надоело». — «Конечно, надоело, поди, рад без памяти, что может сюда перебраться». — «Вот увидите, барыня, он больше всех будет любить этот дом». — «С мужчинами, Тери, надо много терпения…» — «Везучая вы, барыня, — вздыхала Тери и поясняла неопределенно — Под счастливой звездой родились». — «Не горюй, и тебя еще заметит какой-нибудь граф, когда ты начнешь шубки примерять у отца». — «Там видно будет». И Тери подхватывала тряпкой край сковороды.
