Сергей Сеничев - Лёлита или роман про Ё
— Вот и проводил бы… Всё не чужие, — ответил я, дрожа уже не столько от холода, сколько от…
— Трансцендентного, — подсказал Дед. — Трансцендентного ужаса… Поучи меня ещё, щченок… Геть на гать, сказал. Не зли боле… — и смолкло.
Оглянуться снова я не решился, но отчётливо различил хруст удаляющихся шагов.
Выдохнул и поднял неподвижную Лёльку. Забросил её болтающиеся руки себе за шею — типа, держись как-нибудь, помогай. Она была совсем холодная.
— Ты слышишь меня, роднуль? — шепнул я и, не дождавшись ответа, всё-таки понял, почувствовал: слышит. — Ну тогда храни нас всё сразу…
И ступил на хлипкий невидимый мостик.
Если вы никогда не ходили по болотам, да ещё потусторонним, да ещё с застреленным ребёнком на руках, я вряд ли передам вам весь букет ощущений. Шагаешь робко, по ложке в час, нащупывая ногой, чвакая. А уж руки-то дрожат — и просто от тяжести, и от страха за не только свою жизнь: вдруг не так да не туда ступишь…
Как другие гати устроены, не в курсе, не доводилось, эта напоминала затонувшую дорожку, по какой Миронов в «Бриллиантовой руке» чапал — в метр, если не уже, шириной хлипкая твердь под пяткой. Иногда она сворачивала вбок, и я срывался. Нога уходила в пустоту, и — по пояс, а то и по бороду. По первости, конечно, будь здоров перетрухнул. Сбросил Лёльку как мешок назад, на настил. За него же ухватился — вылез. Потом помалу приспособился, и если поскальзывался, особо уже не психовал. Вот только вымокли мы в той грязи насквозь…
Чем дальше позади оставалась земля, тем кошмарней было сознавать, что не могу даже присесть. Теперь всё только там, впереди. И только если…
Деревья здесь росли пореже, но, гады, росли. Прямо из воды. Точно такие же, невесть кем побеленные. Странное зрелище. Обманное. Создаёт впечатление неглубокости. Знаем мы эти впечатления… А руки отнимаются. И они, оказывается, предать могут. Уроню ведь сейчас. И уже не подниму… Лёленька, да поговори ты со мной, что ли?
Молчит, бедная. Дышит? Ну и то…
А вокруг уже рассветало — вот тебе и вся ночь! Но рассветало как-то безрадостно, безнадёжно, чисто протокольно. Утро, мол, да, только не больно-то губищи раскатывай. Утра у нас тут специфические, исключительно для антуражу. Без птичек в уши и лучей в глаза. Видимость маленько наладилась, тому и радуйся…
Я обрадовался, когда увидел берег, переходящий чуть не в отвесную стену, верха которой было не разглядеть… И проканителился до него ещё часа два…
Кое-как осилил последний шаг и — шварк Лёльку на траву — на сухую.
И сам наотмашь рядом.
— Лёля?
Молчок.
— Лёль!
Бесполезно. В забытьи девонька.
Обтёр лицо от грязи — ну вот: а теперь горячая.
Этого только не хватает: не донести…
А не донести — куда?
Ты на что вообще рассчитываешь?
Тебя госпиталь за бугром ждёт? Карета скорой?
Кто тебе сказал, что выбрались?
Как кто — Дед!
Какой Дед, чувырло? Придумал ты Деда с его подсказками… ну? сам признайся: придумал же? Надо же чем-то оправдывать свои бесполезные — а они бесполезные, Андрюха! — метания…
Ты же и идёшь-то лишь затем, чтобы на месте не сидеть, чтобы за бездействие себя потом не проклясть. А ей от твоих попыток — что? Умирает же твоя Олька. Прямо на руках. Совсем как в песенке твоей дурацкой. Другой, что ли, не мог вспомнить? Чего-нибудь про на солнышке сижу, да с финалом пооптимистичней, без погибели хотя бы…
Ох, как бы сейчас солнышка-то нам!
Где? Где он, твой бог, а, старый?
— Ой…
И Лё открыла глаза. При-открыла. Будто услышала истерику, и нашла силы выйти из своего сумрака и прекратить. Она ведь знала, что не я её тащу, а она меня волочёт.
— Что???
Когда тебя понимают, конечно, счастье. Но счастье несравненно большее, когда дорогой человечек, которого ты по слабости своей уже чуть ли не в отчалившие записал, вдруг открывает глаза и — ой!
— Что ты сказала? — ну-ка давай! одно словечко! мне хватит…
— Спой, пап…
Ну конечно! Никакое это не ой — спой это. В памяти она и нечего тут, дурья башка.
— Да ну её, Лёлюшка…
— Разочек…
— Ни за что, малыша!.. Это плохая песня. Мы с тобой её больше петь не будем. Мы будем другую… как там: кто ве-сел тот сме-ёцца кто хо-чет тот добьёц-ца кто ищет, тот всег-да-най-дёт… да?
— …! — тут прозвучали две гласные, аналога которым в русском алфавите нет. Да и в других, боюсь, тоже. Звучания их я передать не могу, а смысл — очень даже: нет. Нет, и всё, пой, что велю!
Говорить моей пичуге было трудно. Но она превозмогла и залепетала:
— Эту не знаю… не хочу… ту спой… мне хорошо, когда… спой… пока лежим…
— Только ты…
— Я не умру… глупый… не умру… я… ты же… без меня…
И чуть дёрнула губой. Это означало улыбку.
И я запел.
Кто скачет
кто мчится
под хладною
мглой
Ездок
запоздалый
с ним сын
молодой
К отцу
весь издрогнув
малютка приник
Обняв его
держит
и греет
старик…
Мокрые до костей, мы лежали на жухлой траве.
Я обнимал, пытаясь согреть моё сокровище. Насколько хватало своего тепла, но и его делалось всё меньше, вокруг начиналась осень. Глубокая и зябкая. Занимался стылый ветер и откуда-то сверху, с бугра нёс на нас резные и невероятно красивые — жёлтые, оранжевые и медно-красные кленовые листья.
Боже, как устал я от чёрно-белых иголок!..
Дитя
что ко мне ты
так робко
прильнул
Родимый
лесной царь
в глаза мне
сверкнул
Он в тёмной
короне
с густой
бородой
О нет
то белеет
туман
над водой…
От воды тянуло мёрзлой сыростью, точно руки осклизлые из болота тянулись и облапывали, не находя, за что ухватить, чтоб — назад, в грязь. Не обоих — так её хотя бы. Хоть её…
Сейчас, Лёленька, ещё немного, минуту ещё, и дальше пойдём, потерпи! Просто потерпи…
Дитя
оглянися
младенец
ко мне
Веселого
много
в моей
стороне
Цветы
бирюзовы
жемчужны
струи
Из золота
слиты
чертоги
мои…
Родимый,
лесной царь
со мной
говорит
Он золото
перлы
и радость сулит
О нет
мой младенец
ослышался ты
То ветер
проснувшись
колыхнул листы…
Лёлька, только не засыпай опять!
