Владимир Высоцкий - Черная свеча
Вообще во всей своей пропаганде коммунисты методично насаждали культ преступников и убийц: Стеньки Разина, Емельяна Пугачева, Ивана Болотникова и т.д., а отпетый душегуб Салават Юлаев был увековечен ими в названии города. Уже в советское время, когда не было уже никакой необходимости прятаться от царской охранки, идеологи коммунизма практиковали обычай менять свои настоящие фамилии на вымышленные, а ведь этот обычай характерен для блатных, всегда выступающих под кличками.
Да, наличие общих внешних признаков у этих социальных групп, казалось бы, столь далеких друг от друга, бросалось в глаза многим. Но мало кто понял, что оно не только не случайно, а совершенно закономерно, поскольку отражает их внутреннее родство, принадлежность к одному и тому же духовному типу. Читая «Черную свечу», начинаешь понимать это все яснее и яснее.
Сейчас, когда распространилось преждевременное убеждение, что коммунисты уже окончательно повержены (ох, как далеко это от истины и как на руку затаившимся коммунистам, жаждущим реванша за девятнадцатое августа!), стало общепринятым изо всех сил ругать их, в частности, применять к ним термин «мафия». Конечно, коммунистическая элита — это действительно мафия, так же как и уголовная элита, называющая себя блатными.
Но родство между ними состоит отнюдь не в самом этом факте. Мафия — понятие слишком расплывчатое, и в его рамках могут уместиться весьма несхожие между собой образования. Если пользоваться биологической терминологией, мафиозность — типовой признак, а партократия и блатные относятся к одному семейству.
Их сближает черта, которой нет у других мафиозных группировок. Всякая такая группировка имеет свои неписаные законы, свою философию и свою этику. Но никакая мафия, кроме этих двух, не считает эти законы вселенскими и не претендует на то, что их философия дает ключи к истине, а их этика превыше любой другой и ей должны подчиняться все. У сицилийской каморры есть свои корпоративные правила поведения, но те, к кому они относятся, понимают их условность и необязательность выполнения в частной жизни. Находясь в кругу семьи, «крестный отец» забывает об этих правилах и становится добрым христианином. А вот коммунист и уголовник (и только они!) обязаны оставаться коммунистом и уголовником всюду, обязаны не только действовать, но и думать корпоративно. Сицилийская мафия даже в кругу своих коллег может печалиться об избранном им преступном пути и каяться — никто его за это не упрекнет. Мстить ему будут только в том случае, ее ли он делами повредит мафии или предаст кого-нибудь из подельников, а партийный функционер и блатной моментально поплатятся карьерой или даже самой жизнью, если на минуту усомнятся, что они «аристократы», высшие существа, которые должны смотреть на всех остальных свысока и с глубоким презрением.
Настоящий партиец должен сдать в партийную кассу свою человеческую совесть и получить оттуда под расписку новую, марксистскую, совесть. Настоящий вор должен отказаться от всех общечеловеческих радостей, даже от семьи, и жить только радостью принадлежности к высшему на земле сословию. Старый сюжет, который раньше назывался продажей своей души нечистой силе! И вот это — та добровольная продажа собственной души, после которой всякая добровольность начисто прекращается, сближает тех, кто находился в СССР на самом верху общественной пирамиды, и тех, кто находился на самом дне общества. Сближает настолько, что и все побочные качества становятся у них одинаковыми.
Они сами достаточно хорошо это чувствуют, поэтому большевики и называли блатных «социально близкими», относясь к ним с некоторой симпатией. Правда, воры никогда не питали симпатии к большевикам, но только потому, что те пользовались всеми благами жизни и были в почете, а они преследовались и большую часть своего существования проводили в заключении. Впрочем, в определенный момент часть уголовников получила прозвище «суки» и возлюбила-таки коммунистов, а если и не возлюбила, то пошла с ними на «конструктивное сотрудничество». Об этом в «Черной свече» рассказано со всеми подробностями — это один из главных сюжетов романа.
Пока коммунисты и блатные не у власти — а это означает, что коммунисты находятся в подполье, а блатные находятся на свободе, — их убеждение в своем «аристократизме» — остается их частным делом и никого не затрагивает. Но если коммунисты легализованы, а воры сидят за решеткой, это страшно, ибо первые становятся полными распорядителями людских судеб на воле, а вторые — в зоне. Это не просто страшно, я бы сказал, хуже этого нет ничего на свете. Будучи двумя подсемействами одного семейства, они ведут себя в качестве властелинов совершенно одинаково: никого, кроме себя, не считают за людей, требуют от всех благоговейного отношения к своим корпоративным законам, считают себя вправе лишить всякого, кто не принадлежит к их касте, жизни, отрубить ему руку, отрезать нос и тому подобное, а главное — лишают всех остальных права собственности, оставляя его исключительно за собой.
Марксистская партия в социалистическом государстве и блатные в местах заключения монопольно владеют всем, что представляет собой хоть какую-то ценность, а всем другим разрешают иметь лишь минимум, не дающий им умереть. Причем отнятие имущества в обоих случаях имеет не только корыстный, но и психологический характер, так как человек, лишенный священного права собственности, действительно становится получеловеком, что и требуется доказать.
Можно было бы сказать еще многое об идентичности тех физических и нравственных мук, которые испытывает беспартийный в стране победившего социализма и «фраер» или «мужик» в лагерной зоне. Но ведь гораздо лучше, чем это смогу сделать я, об этом сказано в «Черной свече». Вспомните тот или иной его эпизод и спросите себя: а разве не то же самое случалось в недавнее время и «на свободе»? И все же мне хочется упомянуть об одной вещи из этого ряда: о жалком, холуйском положении деятелей искусства и на этой «свободе», и в концлагере. За какие-то жалкие подачки, а чаще просто за одно оставление им жизни, они должны были и там, и там развлекать ковыряющих в зубах после сытного обеда властителей. В одном месте это были секретари обкома, в другом — «паханы». Высоцкий с перекошенным от ненависти лицом рассказал мне однажды, как ему обрыдло мчаться к большим начальникам по первому их зову и петь им «Охоту на волков» — песню, которую они почему-то любили больше всех. Кому же было лучше — ему в Москве или Эдди Розперу в Магадане?
Читая «Черную свечу», я с какого-то момента вдруг прозрел, и все дальнейшее начал воспринимать одновременно в двух планах: как происходящее в местах не столь отдаленных, и во всем СССР вообще. Кажется, это прозрение началось с того места, где отбывающий наказание вор назвал заседание Политбюро «сходкой». После этого все изображаемое в романе стало мне очень близким и знакомым, хотя я, слава Богу, ни разу не сидел.
