Эдуард Тополь - Любожид
Но он не крикнул, конечно. Он стоял, ощущая в себе жгучий стыд и еще более сильное желание напиться.
Неужели именно за эту русскую гордыню самозванно именовать себя Богоносцами и оспаривать тем самым Божье избрание евреев – неужели за это Господь и наказал нас, наслал на нас большевизм и превратил в скотов? А ведь совсем иначе могла пойти история, по иному пути…
Но тут, прервав его мысли, за окном таможенного зала возник поезд и его зеленые вагоны с табличками «Москва – Вена – Париж». Очередь заволновалась, Соня Карбовская влипла жадным поцелуем в своего возлюбленного Мурада, а сибирячка Наталья – в своего Бориса Кацнельсона, и казалось, две эти пары сейчас трахнутся прямо здесь, при всех.
– Я люблю тебя! Я найду тебя! Я люблю тебя! – закричал-запричитал Мурад.
– Молчать! – крикнула начальница таможни. – Следующий! К первому столу!…
И таможенники еще ускорили темп прощального грабежа эмигрантов, а грузчики, пронеся проверенные чемоданы через контроль на перрон, тут же бросали их наземь и возвращались в зал. Там, на перроне, брать с безденежных эмигрантов уже было нечего.
Наконец подошла очередь Степняка и его жены Фаины.
– К третьему столу! Быстрей! Где ваши чемоданы?
– У нас нет ничего.
– А где ваши вещи?
– В поезде украли.
Начальница таможни повернулась к Степняку и уставилась на него в упор. Рано утром, еще за час до появления на площади своего нового белорусского «друга» Артура Коваля, Степняк юркнул с женой в кассовый зал и тут же дал грузчику Васе почти двойную взятку, объяснив, что должен уехать сегодня же, «кровь из носа», потому что все их вещи пропали в дороге и им с женой даже надеть нечего на себя в такой мороз. Да и срок визы кончается… Вася кивнул и исчез, унося в кармане последние степняковские 700 рублей, а через десять минут вернулся и сказал, что все в порядке, Степняк может покупать билеты до Варшавы и Братиславы, он уже в сегодняшнем списке. «А может, ты мне в прямой венский вагон билеты сделаешь? А? Как тезке?» – попросил Степняк. «Клянусь, не можу! Это вже не по нашей конторе! – загадочно сказал грузчик Вася и похлопал Степняка по плечу. – Поидэшь, не журысь!» Теперь, услыхав про пропавшие вещи, начальница таможни, как на пароль, повернулась к Степняку и уперлась в него взглядом. Но он выдержал этот взгляд, не моргнув.
– Документы! – сказала она.
Степняк протянул ей выездные визы и билеты на поезд.
– За мной!
Похолодев от волны предательского страха и до боли сжав локоть Фаины, Степняк на ватных ногах пошел за начальницей. «Или сейчас арестуют, или…» – думал он на ходу. Но она подвела их прямо к паспортному контролю при выходе на перрон и приказала пограничникам:
– Проверить документы как следует! И эту – к гинекологу, а его – на медосмотр!
Сука! – подумал Степняк. Показной строгостью прикрывает получение взятки. Потому и ходит тут пантерой и материт евреев в полный голос – чтобы никто не заподозрил, что она уже с утра хапанула несколько тысяч. И матерятся они тут все и гаркают тоже, чтоб страшней было жидам, чтоб быстрей раскошеливались. Психическая атака.
Отстояв с минуту под пронзительным взглядом пограничника, сличавшим фото на выездной визе с его лицом, а потом еще одну, самую длинную минуту в своей жизни, в ожидании, пока второй пограничник искал их фамилии в своих списках, Степняк уже почти бессознательно прошел за таможенником в комнатку-кабину, где молодой рыжий медбрат в застиранном сером халате и в желтых резиновых перчатках тут же скомандовал:
– Раздеться догола! Вещи сюда! Пломбы есть во рту?
– Нет. А что?
– Откройте рот! Шире! – Медбрат заглянул ему в рот, оттянув челюсть рукой в резиновой перчатке. За его спиной был водопроводный кран, из крана в раковину текла тонкая струя воды. – Хорошо, закройте рот! Ноги вмеcте! Нагнуться и руками достать до пола! Еще ниже! Вот так! А ягодицы поднять! Выше поднять!
Холодный, в резиновой и мокрой от вазелина перчатке палец вдруг с резкой болью втиснулся в задний проход – так, что Степняк охнул и прослезился от боли.
– Одевайтесь!
Степняк шумно вздохнул и стал одеваться.
– Ну и ну! – не удержался он.
– Ни хера! – усмехнулся медбрат. – Бабы не то терпят! И без вазелина!
И сунул руки в перчатках под струю воды. Одевшись, Степняк вышел из кабины.
– Вынуть усе из карманов! – приказали ему два таможенника.
– Кольца, браслеты имеются?
– Нет, – сказал Степняк, запрещая себе думать, что, кажется, пронесло, кажется – он проскочит!…
– Сколько у вас валюты?
– Сто восемьдесят долларов. На двоих с женой.
– Предъявите! Сколько советских денег?
– Не знаю. Рублей сорок с мелочью…
– Советские деньги вывозить нельзя.
– А куда их девать?
– Нас не касается. Оставьте на территории страны.
Степняк выгреб из кармана смятые советские рубли и мелочь, поискал глазами, куда их деть, уже хотел просто выбросить в мусорную урну, но сдержал себя и аккуратно положил на стол таможенников. Те сделали вид, что не заметили этого.
– Проходите.
– А жена?
– Придет, никуда не денется!
И тут Степняк увидел Фаину. Она вышла из кабины гинеколога – слезы на щеках, побелевшие губы дрожат, а глаза сверкают таким бешенством, какого Степняк в ней и не подозревал даже.
«Только молчи! Молчи!» – мысленно приказал и взмолился он, и, кажется, она прочла это в его глазах.
– Руки в стороны! – сказала Фаине таможенница и стала ощупывать на ней одежду.
– Меня уже щупали! – сказала ей Фаина.
«Молчи!» – заорал ей глазами Степняк, стоя уже на перроне, и вдруг услышал телефонный звонок – там, в глубине таможни.
Один звонок… второй… третий… Но вот кто-то снял трубку.
Степняк закрыл глаза, и, несмотря на мороз, пот выступил на его лице.
Фаина перешагнула порог, подхватила мужа под локоть и быстро повела по перрону.
– Куда? Стой! – одернул их грубый окрик пограничника с грозно взрычавшей собакой-овчаркой на поводке. – Эмигрантам у третий и четвертый вагон!
Овчарка, рыча и натягивая поводок, стала на задние лапы, но пограничник удержал ее и, когда Степняк с Фаиной отпрянули и быстро пошли в другую сторону, сказал:
– Спокойно, Картер! Сидеть!
Перрон был заполнен роскошной публикой – упитанные советские генералы и полковники в каракулевых папахах и парадных шинелях из голубого сукна; офицеры рангом пониже, но такие же краснолицые и в таких же франтоватых парадных кителях, перепоясанные плетеными золотистыми поясами, в фуражках с золотыми кокардами и в блестящих золотом погонах; сытые, гладко выбритые и вальяжно-снисходительные советские дипломаты в меховых и кожаных пальто и в костюмах от Brooks Brothers и Pierre Cardin и их жены разного калибра и веса, но все до одной – в норковых манто, соболиных накидках, лисьих шубах, норвежских дубленках и в высоких кожаных сапожках на «английском каблуке». От мужчин пахло хорошим армянским коньяком, а от женщин – французскими духами и сигаретами «Marlboro». Жены младших офицеров покупали в киосках мороженое-эскимо и шоколад «Аленушка», но остальные брезгливо игнорировали все без исключения товары советского производства, а просто гуляли по перрону, демонстрируя себя и, самое главное, свои офигительные шубы, золотые кулоны и перстни с ослепительными бриллиантами. Даже видавшие роскошь иностранцы с изумлением и завистью глядели на них из окон вагонов, ведь еще вчера вечером в Москве, на перроне Белорусского вокзала, не было ни этих соболиных шуб, ни перстней с бриллиантами. Но здесь, на пороге Европы и уже вдали от игры московского начальства в пролетарский аскетизм, эта публика могла, конечно, показать друг другу то, ради чего, собственно, и служила Империи, – свою кастовую сытость и апломб властителей полумира.
