Стив Тольц - Части целого
Нечеловеческим усилием я заставил ноги перенести меня в следующую комнату. Дядя Терри стоял на коленях и со спины был похож на «фольксваген-жук», пытающийся втиснуться на парковке в самое узкое место. Пот капал со складок на его шее. Я услышал, что он плачет. Терри повернулся, затем принял прежнее положение и показал пухлой рукой на дверь в комнату отца.
Я вошел.
Отец тоже стоял на коленях и тихо раскачивался над изуродованным телом Кэролайн. Глаза — шире некуда, словно в них вставили спички в качестве распорок. Любовь всей его жизни лежала на спине, из дюжины ран сочилась кровь. Взгляд мертвых глаз был невыносим. Мне пришлось отвернуться. Было в этих глазах нечто тревожащее. Кэролайн смотрела так, будто сказала что-то обидное и хотела взять свои слова назад. Позже я узнал, что она умерла, защищая не кого-нибудь, а Эдди, и именно ее смерть изменила настроение толпы и разбила ее на несогласные группы: считающих, что убить женщину средних лет — это нормально, и других, кто думал, что так поступать нельзя. Раздор быстро потушил неистовство, и люди разошлись по домам.
Эдди и Кэролайн мы похоронили в саду. Снова начался дождь, и нам не оставалось ничего другого, как устроить им мокрое, грязное погребение. Для Эдди ничего лучше не требовалось. Но, глядя, как тело Кэролайн исчезает в грязи, мы испытали стыд и тоску. Отцу стало трудно дышать, словно что-то преградило путь воздуху, наверное, сердце.
Мы возвращались в Бангкок молча, испытывая тот вид горя, пережив которое, человек всю жизнь потом улыбается не так искренне, как раньше. Отец притих, но время от времени издавал едва различимые звуки, давая нам понять, что все оставшиеся минуты жизни он будет испытывать невыносимую муку. Я понимал, что он винит себя в смерти Кэролайн. И не только себя — Терри тоже, хотя бы потому, что он нанял Эдди, и не только Терри — судьбу, случай, Бога, искусство, науку, человечество, Млечный Путь. Ничто не подлежало оправданию.
Возвратившись в дом Терри, мы разошлись по своим комнатам удивляться, насколько быстро человеческое сердце способно захлопываться, и размышлять, осмелимся ли мы его когда-нибудь снова открыть. Но всего через пару дней, побуждаемый то ли смертью Кэролайн, то ли завываниями черного пса в имении его сердца, то ли скорбью, вытеснившей все разумные мысли, то ли тем, что хотя он всю жизнь размышлял о смерти, но так и не смирился с неизбежностью собственной, отец внезапно вынырнул из вызванного горем гипноза и объявил свой последний план. Как и предсказывал Эдди, этот его план оказался самым безумным. Всю жизнь, наблюдая, как отец принимал одно невероятное решение за другим и в каком-то смысле становился жертвой каждого, я больше всего удивлялся тому, что еще не потерял способности удивляться.
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
I
— Я не хочу здесь умирать, — заявил отец.
— В чем дело? Тебе не нравится твоя комната? — спросил Терри.
— Комната прекрасная. В этой стране.
Мы втроем ели куриную лапшу и любовались сквозь загрязненную мегаполисом атмосферу закатом солнца. Отца, как всегда, тошнило, но он умел показать, что это реакция не на еду, а на нашу компанию.
— Мы вообще не хотим, чтобы ты умирал. Правда, Джаспер?
— Не хотим, — согласился я и, выждав целых тридцать секунд, добавил: — Во всяком случае, не теперь.
Отец вытер рукавом уголки губ.
— Я хочу умереть дома.
— Когда ты говоришь дома, то имеешь в виду…
— Австралию.
Мы с Терри со страхом переглянулись.
— Послушай, дружок, — медленно произнес дядя, — это же просто непрактично.
— Знаю. И тем не менее собираюсь домой.
Терри тяжело вздохнул и заговорил — спокойно и настойчиво, словно мягко выговаривал умственно неполноценному сыну, который столь жарко обнимал любимую кошечку, что задушил до смерти:
— Марти, ты понимаешь, что произойдет, когда твой самолет приземлится в Австралии? Тебя арестуют прямо в аэропорту. — Отец не ответил. Он знал, что будет именно так. А Терри тем временем не унимался: — Желаешь умереть в тюрьме? Добьешься, если полетишь домой.
— Нет, я не хочу умереть в тюрьме.
— Значит, решено, — обрадовался Терри. — Будешь умирать здесь.
— У меня другая идея, — заявил отец. Последние проблески надежды исчезли — я понял, что нам не светит ни мирная смерть, ни последующие семейные похороны и умеренный траур. Что бы ни надвигалось, это будет опасно, безумно и аморально и приведет меня на грань сумасшествия.
— Что ты предлагаешь, Марти?
— Мы въедем в Австралию так же тайно, как уехали из нее.
— Каким способом?
— По морю, — пояснил отец. — Я в курсе, что ты знаком с теми, кто занимается контрабандой людьми.
— Ты спятил! Разве можно рисковать жизнью только ради того, чтобы умереть в Австралии? Ты же ее ненавидишь!
— Я отдаю себе отчет, что это лицемерие мирового уровня, но мне плевать. Я соскучился по родине. Мне не хватает ее пейзажей и их запахов. Я скучаю даже по своим соотечественникам и по тому, как от них пахнет.
— Осторожнее! — предупредил я отца. — Твой последний шаг будет прямым противоречием всему, что ты думал, говорил и во что верил.
— Понимаю, — ответил он почти весело. Его это нисколько не волновало. Пришедшая в голову идея словно придала ему сил. Отец поднялся и, слегка покачиваясь, смотрел на нас, глазами призывая спорить, чтобы тут же отмести любые возражения.
— Разве не ты мне говорил, что национализм — это болезнь? — предпринял попытку я.
— И придерживаюсь того же мнения. Но как выяснилось, я заразился этой болезнью вместе со всеми другими. И теперь не вижу смысла лечиться от малого недуга в то время, как умираю от серьезного.
Что на это было ответить?
Мне требовалась помощь авторитетов большого калибра. К счастью, отец привез с собой целый чемодан книг, и я нашел необходимую цитату в изрядно потрепанном томике «Здорового общества» Фромма. Но, войдя в отцовскую спальню, обнаружил, что он в туалете, так что пришлось читать через дверь.
— Слушай, папа: «Тот, кто не освободился от оков крови и отечества, не вполне родился человеком; его способность любить и мыслить убога; он не ощущает ни себя, ни своего ближнего в его или своей человеческой реальности».
— Все это не имеет значения. Когда я умру, мои слабости умрут вместе со мной. Понимаешь? Мои слабости тоже умирают.
— «Национализм, — продолжал я, — наша форма инцеста, наше идолопоклонство, наше безумие. Патриотизм — культ… Так же как любовь к индивидууму, которая исключает других людей, — не любовь, так и любовь к своей стране, которая не является любовью к человечеству, — нелюбовь, а идолопоклонническое обожание».
— И что из того?
— Следовательно, ты не любишь человечество.
— Не очень.
— Вот ты и попался!
Отец спустил воду в унитазе и, не помыв рук, вышел из туалета.
— Ты не можешь изменить моего сознания, Джаспер. Я этого хочу. У умирающих, как бы это ни раздражало живых, умирающие желания. Мое таково: я желаю угаснуть в своей стране, где живет мой народ.
Кэролайн, подумал я. Совершенно очевидно: отец в тисках боли, которая будет преследовать его, где угодно. Он зорко следил, чтобы не наступило утешение, и его миссия в Австралию была директивой тоски, которой следовало подчиниться.
Но дело было не только в этом. Пробраться в Австралию в виде человеческого груза по рискованной контрабандистской схеме — таков был последний идиотский план отца и неминуемо вел его к смерти.
II
Те, кто занимался контрабандой людьми, руководили своим грязным предприятием из обыкновенного ресторана на шумной улице, ничем не отличавшейся от семидесяти других таких же улиц, которые я видел, пока мы туда ехали. На пороге Терри предупредил отца и меня:
— С этими парнями надо быть осторожнее. Они — совершенные отморозки. Сначала откручивают головы, затем задают вопросы — главным образом насчет того, куда отправить эти головы.
С этой мыслью мы сели за столик и заказали джангл карри и мясной салат. Я всегда считал, что фасады предприятий для преступников — это всего лишь ширма, но здесь на самом деле подавали вкусную еду.
Мы ели молча. Отец, когда не подносил ложку ко рту, кашлял, а когда не кашлял, заказывал официанту очередную бутылку воды. Терри, уминая креветки, сопел. С портрета на стене на меня неодобрительно взирал король. Молодые туристы из Англии за соседним столиком обсуждали физические и психологические отличия тайских проституток от таковых у некой девушки по имени Рита из Восточного Суссекса.
— Терри, и что теперь? — спросил я. — Так и будем сидетьдо закрытия?
— Предоставь все мне, — ответил он.
Мы предоставили. Общение происходило невербально, согласно заранее установленным правилам. Терри отвесил конспиративный кивок официанту, тот, в свою очередь, передал его через открытое окно на кухню шеф-повару. Шеф послал знак человеку вне поля нашего зрения, а тот, как мы знали, по цепочке стоящих на винтовой лестнице людей — прямиком в мезонин, где находился разбойный притон. Прошло несколько неприятных минут — и к нам приблизился человек с лысой головой слегка неправильной формы, сел и угрожающе поглядел на нас. Терри достал конверт, набитый деньгами, и перебросил через стол. Это несколько смягчило контрабандиста. Схватив конверт, он поднялся из-за стола. Мы последовали за ним. И наши шаги отдавались долгим эхом, пока мы шагали по коридору, который в итоге привел в маленькую комнату без окон, где нас встретили холодными взглядами двое вооруженных мужчин. Один, обыскивая, нет ли у нас оружия, изрядно намял нам бока. Когда выяснилось, что мы безоружны, появился человек среднего возраста в дорогом костюме, с обрюзгшим лицом и окинул нас спокойным взглядом. Его выразительное спокойствие навело меня на мысль, что я оказался действующим персонажем сюжета Джозефа Конрада[49] и мы имеем возможность созерцать самое сердце тьмы. Разумеется, он был всего лишь бизнесменом, таким же любящим прибыль и равнодушным к человеческим страданиям, как его западные коллеги. Я подумал, он мог бы выполнять функцию руководителя среднего звена в «Ай-би-эм» или официального консультанта в табачной индустрии.
