Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы
— А дальше?
Молчит.
— Дальше рассказывай!
— Ну и вот… Улеглись они, значит, спать и уснули. Тут он встает себе потихонечку… вынимает из люльки ребенка… и выпивает у него всю кровь!
— Батюшки-светы!
— Господи Исусе…
— Потому что он, конечно, уже не живым человеком к ним вернулся, а самым настоящим упырем, вурдалаком, который кровью человеческой питается. Выпил он из ребенка кровь и обратно в люльку его положил…
Я вся дрожу — то ли от холода, то ли от страха, забиваюсь поглубже в сено, но все равно дрожу. Ох, какая темень!.. Снаружи темно, а в сарае и подавно.
— Про привидение, которое в замке, расскажи! — просит кто-то.
— Нет, лучше про оборотня!
— Про ледяную бабу!
— Про «Летучий голландец»! Давайте про «Летучий голландец»!
— Ладно, слушайте, — соглашается в темноте чей-то голос. — В ту ночь море было тихое-тихое. Один только шкипер стоял на вахте, а матросы все спали. И вот стоит он и видит вдруг прямо перед собой корабль. Черный весь, словно из вара слепленный, ни огней на нем, ни знаков никаких, и приближается он бесшумно, скользит по глади морской, хотя ветра никакого нет ни дуновения… И паруса на нем черные, и все черное. «Братцы, да это ж „Летучий Голландец“! — думает шкипер. — Быть беде!» И точно, только подумал, чувствует, будто сжимает ему кто горло железной рукой. Ни вздохнуть не может, ни крикнуть. Изловчился кое-как, выхватил шпагу свою, ударил туда, сюда — нет никого нигде, пусто вокруг…
— Ой, мама! — вскрикивает кто-то в темноте. — Кто это тут, кто?..
— Чего ты? Это я! — отвечает другой голос.
— Тихо вы, не мешайте! — ворчит третий.
— И в ту же минуту такой шквал налетел, закрутило корабль, как щепку, матросы на палубу высыпали — паруса убрать, а тут грот-мачту, самую большую, словно спичку, надвое переломило… Половину матросов волной в море смыло, а шкипера по палубе потащило и головой о бак хрякнуло. Так что он и не поймет уже, где море, где небо, а где он сам. Потом чувствует, вроде утихло море. Открыл один глаз, открыл другой, приподнялся — видит, люди незнакомые вокруг расхаживают, и корабль — не его совсем. Пиратский. И драка у них затеялась: кто шпагой дерется, кто ножом, а кто и голыми руками. И вдруг капитан на мостик выскакивает и начинает в тех, что дерутся, из пистолета палить. А шкипер все это видит, а сам ни рукой, ни ногой шевельнуть не может. Вдруг матросы всем скопом на капитана набросились, пистолет у него вырвали, а самого его к мачте крепко-накрепко привязали.
— Зачем это?
— Ну как зачем? Потому что бунт. И один взял пистолет и в упор выстрелил, прямо ему в голову. Кровь хлещет, рекою льется, а капитан все не умирает, все стоит, к мачте привязанный. А матросы опять между собой драться стали, и ни одного уже не осталось, чтобы был не ранен. И тут вдруг…
— Ну?.. Рассказывай!
— И тут вдруг блеснул над океаном солнечный луч. И в ту же секунду капитан уронил голову на грудь, а все матросы попадали, как подкошенные. Поднялся шкипер на ноги и видит: он один среди всех живой человек, а кругом мертвецы валяются. А у капитана во лбу вот такая дырища зияет — от пули, и кровь в ране запеклась…
— А дальше?
— А дальше все то же самое: как зайдет солнце за край воды, так вся команда на ноги вскакивает и капитан опять живой становится. И опять у них та же драка начинается. Вся палуба кровью залита, и раны у всех смертельные, глядеть невозможно. А как вспыхнет первый луч зари, так все падают замертво и корабль с мертвецами несется по воле волн…
— А шкипер?
— И шкипер с ними — носился, пока совсем с ума не сошел… Ладно, все, я спать пошел!
Мы спускаемся по шаткой лесенке на землю и расходимся, каждый в свою сторону. Ух, какая земля холоднющая, совсем ледяная, подошвы жжет… Мама говорит, что это полезно: ходить босиком. Может, и полезно, но ужасно холодно… Я бегу к дому, проскальзываю в дверь, зажигаю свет на веранде. Интересно, оставили мне что-нибудь поесть? Один селедкин хвостик… И кружок луку. Лук я не ем — он щиплется. Отрежу хлебушка…
Я забираюсь в постель, но уснуть не могу. Холодно, я вся трясусь. Печка белеет в углу. А может, это не печка, может, это мертвый капитан. А заслонка — это дыра у него в голове. Если закрою глаза, он набросится на меня. Хоть бы уже скорее первый луч зари…
Голоса за стеной:
— Знаешь, Оля, мне это уже совершенно не нравится: за два месяца ни звонка, ни письма. Даже адреса — и то не сообщили.
— Может, нечего сообщать, может, они там с места на место переезжают.
— Как бы ни переезжали, а написать обязаны. Что это, в самом деле? Бросили ребенка, и поминай как звали!
— Да ладно уж тебе, Михал Николаич, ладно уж… Мало ли что случается…
— Вот именно, мало ли что. Матери ее в Москве звонил, тоже, говорит, ничего не было.
— Может, некогда им письма писать…
— Милое дело — некогда! Три строчки в любом случае написать можно.
— Ничего, объявятся. Объявятся! Погуляют и вернутся…
— Лишь бы слишком не загулялись…
— Света дома? — спрашивает тоненький голосок. — Можно я с ней у вас поиграю?
А, это Светочка, младшая сестренка моей подружки Лены. Вообще-то мы с Леной не очень дружим, так, капельку.
— Поиграй, поиграй, — соглашается Ольга Николаевна. — Что, папка твой дом все еще строит? Ноги как следует вытри!
— Все еще строит.
— Стены-то хоть сложил?
— Нет, еще не сложил. Еще кухню делает.
— Как раз к свадьбе твоей кончит. Ты еще не родилась, а он уже строил, папка твой, мастер великий…
Ольга Николаевна выходит, а мы усаживаемся на ступеньках.
— Во что будем играть? — спрашивает Светочка.
Мне все равно, во что. Я не знаю, во что можно играть с такой маленькой девочкой — ей только шесть лет, она даже в школе еще не учится.
— Давай в дочки-матери, — говорит она. — Я буду мать, а ты дочка. Как будто я ушла, а ты осталась дома одна. И как будто я возвращаюсь, а ты меня что-нибудь спрашивай.
— Мама, что ты купила? — спрашиваю я.
— Вот, молоко и хлеб. И еще конфеты. Только ты, дочка, конфеты не трогай!
— Хорошо, мама, — говорю я.
— А на самом деле как будто только я отвернулась, а ты сразу одну конфету хвать и съела! А я тебя за это буду лупить. А ты как будто плачь. Как будто тебе больно.
Я плачу.
— Давай лучше в папы-мамы играть, — говорит Светочка.
— Как это?
— Не умеешь? — удивляется она. — Я тебя научу. Только пойдем на чердак.
Мы идем на чердак. Здесь навалено сено для Дочки.
— Ложись! — шепчет она и опускается на сено.
