Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы
— Альма, это правда? Ты правда не знаешь, что небо голубое? Бедная собака… Я тебя очень-очень люблю. Ты не сердишься, что я ударила тебя по лапе? Я тогда была глупая, совсем-совсем глупая, я даже не знала, что собаки бывают такие хорошие. Не сердись, ладно?
А как над нами переливается воздух, ты видишь? Нет, не удирай, пожалуйста! Видишь?..
Мы с Ольгой Николаевной идем в стадо, доить Дочку. Ольга Николаевна доит, а я так, смотрю. Вообще-то я боюсь коров. Есть довольно злющие — пригибают голову и выставляют рога. Так и смотрят, кого бы боднуть. А есть такие баловные — прыгают другой корове на спину и норовят покататься на ней. Это не честно, если кататься, так по очереди.
— Пускай по очереди катаются, сперва эта на той, а после та на этой!
— Ты про что это? — Ольга Николаевна отрывает голову от Дочкиного бока.
— Про коров.
— Это, милая моя, не коровы катаются, это бык!
— Бык? Тем более! Такой здоровенный… Как ему не стыдно! Зачем он на них катается?
— А ты не знаешь?
— Нет…
— Так уж я тебе и поверила!
— Правда, не знаю.
— А откуда дети берутся, знаешь?
— Из живота.
— А в животе откуда?
— В животе не знаю…
— Правда? — не верит Ольга Николаевна.
— Правда.
— Вишь, родители твои премудрые какое чудо вырастили! Десять лет, и не знает, отчего дети бывают. А сколько спутников у Марса, знаешь?
— Два. А отчего бывают дети?
— Нет, ты уж у них и спрашивай, у своих маменьки с папенькой!
— Их тут нет.
— Это точно! — Ольга Николаевна вздыхает. — Нет как нет… Уехали и пропали. Ни слуху ни духу. Хоть открыточку-то могли бы, я думаю, прислать. Поинтересоваться, как мы тут живы…
Почему все-таки она не хочет сказать, откуда в животе берутся дети?
— Ольга Николаевна, — упрашиваю я, — давайте пустим Альму в сени…
— Да ну ее к бесу! Наследит тут.
— Ей холодно…
— Ничего не холодно — вон шуба какая!
— Можно тогда я ей ватник отдам?
— Какой еще ватник?
— Тот, что на чердаке.
— Да разве она станет под ватником сидеть? Что ты, девка, выдумываешь?
— Ну пожалуйста!
— Бери, бери, только отстань… Отпусти душу на покаяние…
Ватник весь рваный и грязный, валяется скомканный в углу. Я беру его и встряхиваю. Ой!.. Кто-то укусил меня. Да как больно!.. Как больно… Пчела… Что она тут делала, в ватнике? Тоже, наверно, грелась… Мама говорит, что, если укусит пчела, нужно приложить к этому месту нож. Ладно, потом приложу, сперва постелю Альме.
— Ложись, ложись, моя хорошая. Правда, так теплее? Жалко, что нету для тебя подушки… Ой, как больно… Знаешь, как больно? Ужасно больно…
— Маш!.. А Маш?..
— Чего еще?
— Постриги мне ногти…
— Вот еще! Нашла себе няньку.
— Только на правой руке, на левой я сама умею.
— Маменькина дочка! — фыркает Маша. — Пора уже самой себя обслуживать. А Маша сказала, — пищит она таким, голосочком, как у Рины Зеленой, — ска-а-а-зала… что мне пора… пора уже капельку-капельку вырасти… и самой стричь свои ногти!
Пора-то пора, да только не получается. Ноготь гнется, а не стрижется. Никак не стрижется… И ходить с такими ногтями тоже невозможно: они обламываются. Половинка оторвется, а половинка висит и за все цепляется. Больно и противно.
Надо что-то придумать. Я беру иголку и начинаю протыкать ноготь — дырочка возле дырочки. Сделаю много-много дырочек и оборву их, как листок в блокноте. Все-таки будет лучше…
Кошка родила двух котят, одного рыженького, другого серого. Серого она любит, ласкает, кормит, вылизывает, а рыжего, бедного, гоняет. Он такой маленький, такой несчастный. Я подкладываю его под кошкино брюхо, но она, как только заметит его, сразу вышвыривает. И еще шипит. Паршивая мамаша.
— Нет, моя милая, надо любить обоих котят! Рыжий тоже хочет есть. Если ты будешь вырываться, я тебя буду держать. Ты плохая, дрянная кошка! Не будешь кормить рыжего, тогда я заберу у тебя серого.
Кошка мечется и мяучит — просит, чтобы я вернула ее любимого сына.
— Только если будешь кормить обоих! Что?! Опять пугаешь рыжего? Если ты обижаешь рыжего, я тогда буду обижать серого. Да, буду его тискать, и мучить, и бить. Вот так, вот так!
Кошка мяучит и плачет, пытается отнять у меня котенка. Нет, не отдам! Плачь, плачь! Вот возьму и выкину твоего серого. Зашвырну его в огород. Будешь знать! А рыжего буду жалеть и гладить. Выпрошу у тети Поли немножко молочка для него. Хороший рыжий, хороший…
Я выхожу за калитку. Маша приехала, Маша приехала!.. Вон, идет от станции. Я ее издали узнаю: у нее такая походка, ни с кем не спутаешь — юбка раскачивается колоколом из стороны в сторону, раз — по одной ноге, раз — по другой! Мама говорит, что это совершенно неприлично: девушке так вилять задом. Она даже советовала Ольге Николаевне убедить Машу следить за собой, а то о ней бог знает что подумают. А мне ее походка нравится, я бы тоже хотела так ходить, только у меня не получается. И юбки такой у меня нету…
— Маша! — кричу я и бегу ей навстречу.
Идет — белая блузка, клетчатая юбка, — идет и не слышит меня. Я подбегаю и пристраиваюсь рядом.
— Чего надо?
Злая. Наверно, провалила экзамен.
— Провалила экзамен, да?
— Не твое собачье дело!
Провалила. Или тройку получила.
— А я в этом году отличница… — сообщаю я просто так.
— Велика важность — в третьем классе отличница! В третьем классе каждый дурак может быть отличником.
— А я, когда буду такая, как ты, уже в девятый перейду!
— Подумаешь!.. Все равно ты сопля.
Ну и пусть… Пусть злится. Пойду к Тасе. Они с братом спят сейчас на сеновале, и у них каждый вечер собираются ребята — и местные, и дачники, рассказывают страшные истории.
Дверь сарая открыта, я забираюсь по лесенке наверх, на сеновал. Тут уже сидят несколько девочек и двое мальчишек. Сначала мы просто так болтаем, ждем, пока стемнеет. Про страшное нужно рассказывать в темноте.
— Он им и говорит, — рассказывает Толя, москвич, страшным голосом, — если ровно через год в этот день до заката не вернусь, значит, в дом меня не пускайте, гоните прочь. И вот ушел, и не возвращается, и не возвращается. И вот целый год уже ровно кончился, наступил этот самый день, а его все нет. А жена его и братья на дорогу смотрят, все глаза проглядели, все ждут, может, он еще покажется. И вот, только коснулось солнце края земли, глядят — идет! Идет себе, шагает, а их вроде бы и не видит. Брат его старший и говорит: «Все, вышло его время, нельзя его теперь в дом пускать!» А жена говорит: «Нет, не зашло еще солнце, значит, надо пустить!» И вот только потух последний солнечный лучик, тут он и подошел. Подошел, честь честью со всеми поздоровался, расцеловался, в общем, ничего они ему не сказали. И вот наступила ночь… — Толя замолкает.
