Дина Рубина - Белая голубка Кордовы
— О! Недурная карьера.
— Да-а, морскими разбойниками. И тут дон Саккариас узнает, что гадина-епископ схватил его возлюбленную и замучил в застенках, вместе с новорожденным сыном…
Он поднял голову от рисунка, внимательно посмотрел на девушку.
— В каких застенках? — спросил он.
— Ну-у… наверное, в застенках инквизиции. Ведь в нашем Алькасаре чуть не до середины XIX века размещался Трибунал Святой инквизиции. У нас тут неподалеку даже музей есть, можно посетить, но не советую: дыбы, колеса, испанские сапоги, и прочая прелесть — б-р-р-р! Так вот, дон Саккариас, несмотря на то, что братья дали клятву никогда не расставаться во мщении, вернулся один в Кордову, переодетым в сутану монаха, ухитрился пробраться в покои епископа и! — она с торжествующим выражением сжала в кулаке ложечку, на манер кинжала, — и заколол его! Молодец, правда?
Так и сидела, продолжая победно сжимать в кулаке ложечку. Кордовин задумчиво, без улыбки смотрел на нее, пытаясь поймать нечто важное, мелькнувшее сейчас в уме, нечто очень важное… Не связанное с девушкой. Сутана монаха, заколотый епископ… Зачем, вдруг подумал он со странной, неизвестно откуда налетевшей тоской, зачем я отдал его — туда?
— Дедушку, между прочим, звали Мануэль, — продолжала она. — Как и меня, и брата. Это родовое имя. В детстве я спрашивала: — «А куда же делся дон Саккариас?» И дедушка всегда говорил: — «Настанет день, он вернется. Он когда-нибудь явится».
Она улыбнулась, чуть наклонившись к нему:
— И вот вы явились…
— Боюсь, ненадолго, — отозвался он, завершая набросок. — Мне уже сегодня надо уезжать. Ну, вот, такой эскиз.
— Покажите-ка! О, похоже… Вы сделаете с него мой портрет? Большой? Прямо так, с голубкой на плече? А как он будет называться?
Он собирался ответить: «Девушка с голубкой», но вдруг вспомнил вчерашнюю песню и сказал:
— «La blanka paloma de Cordoba».
Где-то за углом громыхал и громыхал барабан, и чьи-то дружные глотки восторженно взрёвывали в такт ударам.
Надо было сматывать удочки… Хорош конспиратор, одуревший от вида юного личика. Поднял глаза и снова залюбовался этим родным контрастом серых глаз и черных кудрей.
— Я очень благодарен, что вы меня не прогнали, — серьезно проговорил он. — Теперь вот память останется.
Да: и сейчас самое время расстаться.
Да: она поразительно похожа на маму в юности, но, надеюсь, ты-то еще не в маразме и не примешься таскаться за этой милой танцулькой по Кордове, прорубая просеки в туристической толпе. Ну же: давай, говори красивые слова, подари ей набросок, прими «ах!» и благодарный поцелуй в щеку, и вали, наконец, на все четыре.
— И откуда же должны были отпустить Маноло? — спросил он.
Она ответила просто:
— Из тюрьмы. — Не в первый, видимо, раз отвечая на этот вопрос. — Он убил человека.
И мигом ощетинилась, заговорила горячо и напористо, он же только смотрел на мимику ее губ, на райское яблочко дрожащего подбородка, на едва уловимое биение голубой жилки на шее…
— Вы, конечно, тоже из тех, кто ля-ля-ля правосудие-законность, и все такое… Тогда скажите мне по совести: вы встречали хотя бы одного человека, который подставил бы левую щеку, когда его двинут по правой, а? Честно отвечайте!
И он услышал одну из тех печальных историй, которые, увы, в одночасье опрокидывают жизнь настоящих мужчин: из студентов — в узники…
— …Эти два ублюдка обманом затащили Альбу в квартиру, надругались, вышвырнули, и она пришла прямо к Маноло, потому что ей некуда было идти. Дома ее убили бы, у нее такой строгий отец — Маноло сам боялся к ней притронуться! А тут такая беда, и такой позор. И он сказал ей: Альба, их, конечно, будут судить, но пусть их судят уже мертвыми… Потом, на одном из свиданий в тюрьме, он мне сказал: «Понимаешь, иха, есть такие моменты в жизни, когда мужчина сам себе должен стать законом, иначе незачем жить…» Короче, он переживает, что не успел убить второго, а только ранил.
Неплохая реакция у парня, подумал Кордовин, да и парень — молодец.
— Пистолет? — спросил он.
— Кортик, — отозвалась она. — Маноло коллекционирует морское оружие.
Какая странная, мелькнуло у него, какая странная сегодня, колюще-режущая встреча…
— А что — его девушка?
— Плачет, — неопределенно ответила Мануэла, и он подумал — теперь хорошо бы, чтоб эта Альба дождалась парня из тюрьмы. Всяко ведь бывает… И неожиданно для себя строго проговорил:
— А ты-то, смотри мне, сама не иди наобум черт-те за кем!
Глянули друг другу в глаза и рассмеялись. И сразу оба легко перешли на «ты», словно избыли какую-то досадную повинность, а теперь можно обо всем как следует поговорить.
— Ты так похож на Маноло, — удивлялась она, — особенно с первого взгляда и издали… ужас! Представляешь, как я вчера испугалась: то ли отпустили, то ли сам убежал… Худой, стриженый, и дико так смотрит, просто глазами ест!
— …Но я же старикашка, — удивлялся он, — как же ты спутала…
— Никакой не старикашка, ты что, чико! — возмущалась она. — Немного морщинок на лбу… ну, и тут, возле рта. И ни одного седого волоса!
— Фамильный устойчивый пигмент, — отозвался он не без удовольствия.
Тут подошел парнишка-официант, спросил, не хотят ли они еще что-то заказать.
— Нет, спасибо, — отозвался Кордовин.
— А ваша дочка?
И Мануэла ахнула и захохотала, а он состроил оскорбленную мину, погрозив неизвестно кому кулаком.
— Не обращай внимания, — сказала она. — Это Борха, он ухлестывал за мной прошлой осенью, я его отшила…
Они рассчитались, поднялись и пошли в сторону пласа Сенека, и только тут стало ясно — что так страшно громыхало последние полтора часа: у входа в молодежный хостель, недалеко от мраморной, в складках белой тоги, безголовой статуи Сенеки, бесновался стихийный ударный оркестрик. У ребят, впрочем, было два настоящих барабана, но на этом сходство с оркестром исчерпывалось. Остальные инструменты заменяли пустые бутылки, по которым колотили вилками и ножами, пластиковые бутыли из под молока, заполненные какой-то гремучей дрянью, и, наконец, судейский свисток во рту у симпатяги-толстяка в красной майке и полуспущенных бермудах. Под его-то управлением оркестрик и грохал на всю Кордову. Ритмично отсвистывая и смешно дрыгая волосатыми ногами, толстяк с неутомимым энтузиазмом дирижировал кодлой, то задирая большой палец вверх, то указуя им вниз римским жестом — добивай! — словно бы ссылаясь на безголового Сенеку по соседству.
