Меша Селимович - Избранное
— Мразь,— отрезал Авдага.
— Не хуже других,— ответил я.
Тияна, недовольная заключением Авдаги и моим ответом, сказала, что Махмуд хороший человек, только несчастный. Для Тияны это первейшее оправдание.
Для Авдаги это наихудшая хула. Ход его мысли таков: босяк, если б стоил чего-нибудь, добился хотя бы малого. А потом, мошенник не может быть хорошим человеком. А несчастный потому, что поймали. Все люди преступники, а уж те, кого суд признал преступником, никогда порядочными людьми не станут. Ничего этого он не сказал, лишь переводил свой липкий взгляд с меня на Тияну, словно не понимал, о чем мы говорим. Хуже того: словно не знал, куда нас отнести — вроде и не злодеи, и на порядочных не похожи. Что же мы такое?
— Странные вы люди,— сказал он раздумчиво, подавленно ежась на сундуке.
Я понимал, он решает сейчас, к какому разряду людей нас отнести, и считал, что лучше не портить его представления о нас и не делать ничего, что могло бы его рассердить. Выгоднее остаться странными и непонятными, чем подозрительными.
Власти его презирают, однако позволяют держать людей в страхе, и он выполняет это со всей добросовестностью, на которую способен, слушаясь своей неумолимой совести не меньше, чем своих хозяев. Он предпочитал наказать сотню невинных, чем упустить одного виноватого, но вину каждого определял согласно своим мерилам. Поэтому я счел за благо дать его неповоротливым мыслям отстояться, ничем их не тревожа, не подбрасывая им пищи.
Тияна думала иначе. Она не способна была пропустить мимо ушей несправедливые слова, хотя после этого и умирала от страха; урока из подобных горьких опытов она не извлекала.
— Почему странные? — спросила она резко, и я понял, что теперь ее не остановить.— Потому что никому зла не делаем, никому не докучаем, обиды на нас никто не держит, да? Или потому, что спокойно переносим людскую несправедливость? А как мы должны поступать, чтоб не быть странными? Ругаться, проклинать, жаловаться, ненавидеть людей, о мести думать?
— Куда хватила!
— Или потому мы странные, что к нам приходит всеми презираемый Махмуд Неретляк? «Мразь», сказал ты о нем. А вот когда с нами несчастье случилось, говорю «несчастье» — другого слова и не подберешь, все от нас отвернулись, никто не помог, только он. Бог знает, что было бы с нами без него. Последней коркой хлеба с нами делился, разве такое забудешь? И пожалуйста, он мразь, а мы странные люди! Да есть ли у тебя сердце, Авдага? Что ты хочешь от нас?
Вначале меня испугали ее резкие слова, но, когда я увидел, как Авдага растерялся, я уже с удовольствием наблюдал за их поединком, наслаждаясь ее прямотой и его смущением. Похоже, он совершенно теряется, как только обнаруживает, что его не боятся. Я уже второй раз это вижу. Может, его сбивает с толку то, что он в нас еще не разобрался, не отнес ни к какому из своих разрядов; перед тем, кого он считает преступниками, он, наверное, не теряется. Или чувствует себя неуверенно с женщинами. Ему, старому холостяку, который за всю свою жизнь с женщинами, этим загадочным для него племенем, обмолвился разве что несколькими словами, приходится убеждаться теперь, что такое женская говорливость, да еще из таких прекрасных уст.
Он перевел ошарашенный взгляд на меня, моля о помощи, но помощи не было; я с радостью смотрел, как он поджаривается на медленном огне, и желал ему еще больших мук.
А она, гневная и оскорбленная, взвинченная собственной речью, казалось, только ждала от него слова, чтоб продолжить свою отповедь и излить в ней всю горечь последних месяцев.
— Я думал…
Трудно поверить, что он о чем-то думал, так она все в нем перебаламутила. Видимо, он уже раскаивался, что заявился сюда (не знаю еще зачем), а может, и на это был не способен, потрясенный тем, что она не боится его, как другие, не выбирает слов, как другие, не помнит о его кровавом ремесле, как другие. Ведь без страха, который он несет над собой, как знамя, и который клубится над ним облаком, без этого меча, отсекающего у людей мужество, он безоружен и беспомощен. Да смилостивится над ним бог, но сейчас даже те несколько мыслей, которые прочно засели у него в голове, стоят в ней колом, точно кость в горле.
Пожалуй, самое время вмешаться, и я решил прийти ему на помощь, испугавшись, что он начнет спасаться от унижения грубостью.
— Ты, жена, не совсем права,— произнес я миролюбиво, надеясь, что она поймет меня.— Авдага не думал ничего плохого.
— Я не знаю, что он думал, я знаю, что он сказал. Не хочет нам помочь — не надо, но зачем оскорблять?
— Да не оскорбляет он, что ты на него набросилась?
Тут и Авдага наконец открыл рот:
— Я о другом думал, не о том, о чем ты говоришь. Я думал: не очень-то вы богаты.
— Смело можешь сказать, что мы нищие. Это грех?
— Не грех, но вот я предлагал ему службу. А он отказался.
— Не хочу, Авдага, губить человека.
— Он и без того себя погубил.
— Что ты тогда хочешь от меня?
— Ничего. Просто понять не могу: при такой бедности — и отказаться от места!
Вот что его гложет! Но как ему объяснить? Не могу быть бесчестным, я не зверь, человек ничего плохого мне не сделал… Что бы он сказал, если бы речь шла о нем? Думаю, он и спрашивает из-за себя. Он убивает людей и уверен, что делает правое дело. Я и на войне-то не знаю, убил ли кого-нибудь, а когда после боя видел мертвых, содрогался от одной мысли, что в кого-то из них могла попасть моя пуля.
Скажи я ему об этом, он решил бы, что я вру или что я законченный слюнтяй. Как он может мне верить, если знает столько людей, которые не считаются ни с чем и ни с кем?!
Никоим образом он не в состоянии был уразуметь, почему я отказался от его предложения. Получил бы место, требуется от меня немного, никто и не подозревал бы, что я сделал что-то дурное. Один я и знал бы, а раз так, какое это имеет значение?
Сошлись я на совесть, он тоже не понял бы. У него совесть казенная, и он представления не имеет о том, что она может быть собственной.
— Видишь ли, Авдага, труднее всего объяснить простые вещи,— попытался я отыскать щелку в его броне.— Ну вот, скажем, ты убил человека, взял бы ты себе его бурку, или коня, или дом?
— Нет, боже сохрани!
— Так почему же ты полагаешь, что я могу это сделать?
Он помолчал и потом затряс своей квадратной головой:
— Это другое дело.
— Ты считаешь, выгнать со службы Мехмеда Сеида не грех?
— Мехмед Сеид уже ни к черту не годится.
— По-твоему, и Рамиза погубить не грех?
— Это не моего ума дело, другие будут решать.
— Но грехом ты это не считаешь. А почему? Потому что кто-то сказал, что он опасен для государства.
— Он против государства.
— Горе государству, если оно боится одного-единственного человека,— хмуро отозвалась Тияна.— Да и не для государства он опасен, а для кого-то, кто считает себя государством.
Слова ее ошеломили не только Авдагу, но и меня тоже.
Глазами я подавал ей знаки угомониться, замолчать, она уже и так перешла все границы дозволенного, однако она не видела моих подмигиваний и знать не хотела ни о каких границах.
— Был ли опасен для государства мой отец? — продолжала она гневно, обнаруживая причину своего ожесточения.— Нет, ни для кого он не был опасен. А его убили. Кому-то приказали, и тот не ослушался. И только за то, может быть, что спьяну сказал что-нибудь, или кому-то показалось, что сказал. Чужая жизнь, Авдага, ломаного гроша не стоит. Много есть таких людей, что никого не пожалеют. Так зачем же еще из честных людей злодеев делать? Пусть себе жили бы — всем на удивление!
— Как диковинные звери,— добавил я со смехом, ибо что я еще мог сказать?
— Спасибо, что навестил нас. Но если ты хотел подбить Ахмеда на грязное дело, считай напрасно приходил. А теперь спать пора. Час поздний.
Так и выгнала его безо всяких церемоний.
Не знаю, как бы поступил Авдага, если бы это сказал я, но тут он даже не поморщился. Только с руками и ногами не мог совладать.
Мне казалось, он давно хотел подняться, но не мог придумать, как сделать так, чтоб не уйти побежденным и явно раздосадованным. Выбрал он самый незамысловатый путь: поглядел на меня, кивнул головой на Тияну и неумело улыбнулся, словно говоря: какова, а! И, сочтя, что благополучно вышел из затруднительного положения, ударил себя по ляжкам, встал и сказал, прощаясь (можно было подумать, что он издевается, но нет, говорил он совершенно серьезно):
— Спасибо за приятный разговор! Не обессудьте, коли что не так.
Ничего себе приятный разговор! Словно палками молотили друг друга!
Но похоже, обиды на нас он не затаил. Кто знает, что́ застряло в его упрямой башке, а что́ в одно ухо влетело, в другое вылетело.
А потом мне вдруг подумалось: ведь он, пожалуй, почувствовал еще и уважение к нам за то, что мы не соглашаемся на подлость и открыто говорим ему то, что думаем. Вполне возможно. Авдага жесток, но не испорчен, он не знает милосердия, но и хитрость ему чужда. Этот переродившийся, искалеченный крестьянин пашет и копает иначе, чем его отец, однако могло же в нем сохраниться что-то человеческое! Какой-то осадок на дне души, смутное воспоминание. Правда, все это я говорю без особых оснований, почем мне знать, чем жива душа палача?
