Сергей Самсонов - Проводник электричества
Урусов сгреб стакан, ткнул крупными костяшками в камлаевский, поднес ко рту и, присосавшись, выпил неотрывно-медленно.
— Ох, как бы он тебе, наверное, позавидовал. Свободный человек! Хозяин собственному времени. Играешь в собственное удовольствие, захочешь — проспишь до обеда. Он, он, Бах. Ведь Бах тебе ближе, еще понятным может быть хоть сколь-нибудь. Вот сколько он опусов сделал за жизнь?
— Так деньги нужны ему были ведь, деньги. — Камлаев с готовностью выпалил, знал, что попал.
— Смотри-ка, начитанный. Или ты, может, ребятенком обзавелся? Прижало — нянечка, квартира, домработница? Не худо бы и подхалтурить? За службу в соборе Святого Фомы он получал сто талеров. А в год на такую большую семью ему необходимо было не менее восьмисот. Вот долг перед семьей, простой, как хлеб, журчание ручейка. Вот оно равенство-то самому себе. Два талера за свадебную мессу, по талеру пятнадцать грошей за музыку для похорон. Два тома клавирных прелюдий и фуг, две сотни кантат, «Приношение»… — за тысячу опусов. Теперь взять Веберна, который мог работать на чистоту эксперимента, на личную неповторимость — сколько? Всего-то три десятка куцых сочиненьиц. При современных темпах производства, при свободе от долговых тисков ему необходимо было б, Баху, по меньшей мере лет пятьсот на то, чтобы успеть сработать одни только свои кантаты. Итак, он с легкостью тебя задавит одним объемом, временем звучания… не говоря уже о прочности, выносливости, да, удельном весе каждого аккорда, они настолько крепки, что ты до сих пор нуждаешься в них, как бомбардировщик в готических стенах и шпилях — пока они стоят, тебе найдется чем заняться. Как мог он физически так много успеть? Использовал готовые модели, держался канона, как буквы. Голодных детских ртов, вот этих разинутых клювов, все время теребящих, бередящих, хватило, чтоб отбить в нем тягу ко всяким формалистским поискам, к прокладыванию нового пути… нет времени, заказчику необходимо дать привычное, иначе он не купит. Откуда вдруг тогда такая прочность, с чего нам вдруг в какое-то мгновение становится невыносимо ясно, что если так поют осанну, то только ангелы… что это могут быть не то что возлетевшие над прахом очищенные души, а само небо — о самом себе? Ведь кто он? Лишь один из тьмы безвестных подельщиков-часовщиков. Ты мог бы объяснить, что в силовое поле действия канона он, Бах, включил все искры, все отходы производства, все до единого параметры звучания: равномерный отчетливый пульс, органический, бьется и на уровне долей, и на уровне тактовых групп… что число вариаций в хоральной мелодии не случайно равно, ты заметил, количеству строф… и так далее, так далее… утверждение чужого диктата во всем, безукоризненно-упрямо-неотступное утверждение столичности, царственной строгости, если иметь в виду, конечно, под столицей небесный град Иерусалим и под престолом — тот, Его престол. Никакой и нигде автономии, ни продыха, ни щели для выражения себя… все, вплоть до каждого штришка, в угоду воле пристрастного заказчика — попа ли, дрезденского графа, который заказал терапевтическую арию и ждет от звука тех самых ленно-сти и монотонии, которые мы, дурни, называем чертой баховского стиля. Ну просто вот «чего изволите?» и «кушать подано». Вот тут ему было удобно: заказы — человеческий и вышний — совпадали; другой точки отсчета у него элементарно не было, не мыслилось. Не потрясенности он ждал, не обожания и страха по отношению к себе, а только удовлетворенности заказчика… боялся, что отбросят, выбросят, не купят. Ты посмотри, какая это жесткая прагматика, какая низость неприглядная, какая совершенная физиология. Ты посмотри, какая это связь, прямая, кровная, живой пуповиной — меж отданным и получаемым взамен, между безукоризненностью послушания и сытостью своих детенышей. Бойся прогневать того, кто дает тебе пищу. Так первобытные охотники и собиратели наивно верили, что бога можно задобрить, соблазнить, купить вседневным приношением звериной туши. Молодки Огненной земли так верили в волшебный камень Эратипу, обитель детских душ: приходишь к камню прислониться срамом к заветной дырке неизвестного происхождения — и все, брюхата, детская душа нырнула в мокрую горячую нору, отяготила болью, страхом, счастьем, благодарностью. Наивен первобытный человек, но — выжил. Наивность и была условием его выживания. Свод молитв — руководство по борьбе за живучесть. Что знал наверняка он, первобытный? Что может меньше, чем ничто. Пришел в готовый мир, в котором ничего не сотворил, в котором ничего не переделать. Как усмирить стихию? Быть с ней в согласии. Лишь двигаться в едином ритме, только подражать: в спокойствии — реке, которую от устья до истока в пределах жизни не пройдешь, в повадках — зверю, который много больше, сильней, свирепее, чем ты. Все время повторять единожды в тебе зачатый через уши ритм, беспрекословно прогонять через себя дыхание Аммона, Маниту, организованное им же, богом, мелодически для лучшего запоминания. Потребность одновременная с инстинктами деторождения, жажды, голода — едва поднявшись с четверенек, принимаешься тянуться к небу, термитниками жалкими из пестрых голышей, египетскими куличами. И музыка — она не требует затрат первоначально, вот даже красок, инструментов примитивных… само вот человеческое тело уже есть инструмент: голосовые связки, легкие, ладони. Один регистр звучит расслабленностью, благостью, другой — усилием, преодолением, угрозой наказания. — Урусов говорил не умолкая, как каторжный на веслах. — Воспроизводство вышнего дыхания — как подзавод часов, как подтверждение того, что все в природе остается на своих местах, осуществление порядка, в котором все живет по принципу подобия, друг в друге отражаясь и друг в друга вкладываясь: зерно и человек, мужское семя и мужицкий пот, которым сдабривают землю, любя ее как бабу и принимая от нее приплод… монахи подражают ангельскому пению и всякая баба при родах — природе. Ну, ты теперь — ты музыкой своей кого-то кормишь? Боишься пропитание потерять? Да хоть увешай тебя с ног до головы детьми, ты будешь хлеб не послушанием добывать, а вопиющей формальной оригинальностью: чем дальше, чем наглее выход за пределы сегодняшнего конвенциального пространства музыки, тем больше тебе в результате заплатят. Ты попросту уже не тот неандерталец, реальность распалась на тьму автономных вещей, причина появления которых может быть одна — твое или мое соизволение. Вот этот-то распад, вот это выпадение из реальности и есть та обязательная мзда, уплаченная человеком за прогресс, за колесо, за мельницу, за все, что мы себе для послабления изобрели. В Творении не предусмотрены блага для человека были, и человек не захотел, само собой, вечно подголадывать. Нам показалось мало данного. За свет, за воздух, за плоды, за злаки великое спасибо, но мы и сами можем кое-что — творцы. Сперва смиренно присоединяли свои изделия к творениям Создателя… немного, да, конечно, подворовывали то там, то тут: у зверя — шубу, у речушки — воду на нашу мельницу, немного железа и камня — с поверхности. И золото — все больше для того, чтобы тотчас вернуть его богам с доплатой чеканки, ковани, чернения… чтобы явить богам на ярком золоте их лик… само собой разумеется, что все египетские куличи, все храмовые портики совершенно бессмысленны с точки зрения пользы, ну, то есть затратны, разорительны, воздвигнуты рабским трудом и на рабских костях — в буквальном смысле роскошь. Вся та же откупная — из страха Божьего, благоговения. И как они поэтому, все портики, смиренно-целомудренно вкрапляются в ландшафт, его венчая — да, но никогда не разрушая. Изобретение плуга, колеса, лопаты еще не нарушало изначальной конвенции людишек и Творения — все те же муравьи все так же копошатся, не разрывая замкнутой цепи естественных процессов, еще не насилуя землю, еще особо не загаживая воду. Еще был страх, еще оставался запрет самостоятельно вторгаться человеку на небо, вот эта постоянная оглядка: а может быть, не надо так высоко? Земля еще казалась, оставалась в сознании человека плоской… вот где наивность-то могла спасительной оказаться!.. вот это представление о крае, черной пустоте, о вечном океане, но всё настойчивее подзуживал лукавый: а ты попробуй, сунься, авось не грянет, не испепелит. Недаром их хотели на костре, Коперника и прочих: они не только ведь установили истину, приблизились к реальному положению дел во вселенной — они реальность края, кары за нарушение предела уничтожили. Бескачественный космос, небо, которое не убивает, не страшит, пустое, не беспредельность мира, а беспредельность человеческих возможностей познать и покорить Творение — вот что они воистину открыли. Что, скажешь — дали зрение человеку, истину? Прозрел человек. И прозрел, и ослеп. Опьянел. Вот это чувство моря по колено. Само Творение стало неиссякаемым источником соблазна, и лишь сейчас наука, развившись окончательно, открыла современникам то, что и так, и без науки — откровением — знали майянские жрецы и инквизиторы: диапазон живучести, нам, человекам, отведенный, феноменально узок, до ничтожности: не хватит доли градуса тепла или, напротив, Солнце раскалится на ту же долю градуса — и сдохнем.
