Василий Белов - Кануны
Стояла глубокая осень.
В исполкоме опять шло собрание. Но дружки не знали о том, что вместо Микулина все собрания теперь проводил Игнаха Сопронов. Три дня назад всем членам ячейки, кроме Шустова, на районной комиссии возвратили билеты. Нет худа без добра! Два удара коромыслом поперек спины спасли Микуленка от вычистки, его даже перевели в район на должность председателя райколхозсоюза. Он не стал отказываться от звания пострадавшего в классовой битве. Помалкивал, когда называли жертвой кулацкого произвола. Ничего этого, конечно, не знал Ванюха Никитин — самый главный виновник неожиданного микулинского повышения.
— Степанида! — попросил он. — Вызови-ко председателя на пару слов. Сюды, в коридор.
— Сицяс, — охотно отозвалась уборщица. — Да ведь у их собранье. Все шоптаники в одной куче.
Собрание на этот раз действительно было необычным. Сопронов, поставленный на место Микулина, собрал в исполкоме почти всех нянек, а также нищих старух, вроде шибановской Тани. Он решил одним разом убить двух зайцев: возродить распавшуюся группу бедноты, а также выявить и прижать эксплуататоров чужого труда. В тот момент, когда Степанида зашла в читальню, новый председатель усиленно требовал с шибановской Тани, чтобы она сказала, сколько дней жила в няньках у Павла Рогова. Таня смущенно шмыгала носом:
— Батюшко, Игнатей Павлович, я и водилась-то только три дня. Верушка-то меня просит, поводись, говорит, покамотко гумно-то молотим. Вот я и водилась, робеночек-то спокойный и ревит мало.
— Ты знаешь о новом постановленье?
— Нет, милой, не слыхивала, — призналась Таня.
— Есть постановление от двадцатого февраля сего года. Оно обязывает нанимателей в бесспорном порядке заключать договоры с батраками.
И Сопронов зачитал восьмой, двенадцатый и еще несколько пунктов постановления. Получилось, что Таня, когда нянчилась с ребенком Роговых, должна была иметь выходные и отдельную комнату.
— Разъясняю, — продолжал Сопронов, — все вопросы по договорным наймам решаются в райсовете либо в волисполкоме.
— Игнатей, тебя горяна спрашивают, — вклинилась Степанида.
— Какие горяна?
— Да с Горки. Никитины. Иван да Ондрий.
Сопронов оставил нищих и нянек, вышел в коридор.
— А… — разочарованно произнес Андрюха. — Мы думали… Микулин… А тут ты…
— Ну, я.
— Я в букваре остатная буква, — сказал Андрюха. — Может, пойдем, Ваня? Еще арестуют.
— Нет, до вас очередь пока не дошла, — с улыбкой проговорил Игнаха. — А ежели подобру, милости прошу заходить.
И открыл дверь. Братаны Никитины молча переглянулись, постояли и… зашли в кабинет. Сопронов сел за стол, забрякал пальцами по столешнице. Иван не захотел сесть, стоял перед новым председателем, не по-доброму усмехался:
— По какой стойке-то стоять, «смирно» или «вольно»?
— А ты еще на карачки перед ним встань! — Андрюха скрипнул зубом. — Может, и скостят с тебя налог-то. А? Хоть с полстолечка.
Сопронов обернулся к Андрюхе, слегка прищурился.
— Налог устанавливал не я.
— А кто жо его устанавливал? — чуть не хором выкрикнули двоюродные. — Может, мы сами?
— Нет, для этого есть установочная комиссия.
— Да уж… Чего другого, а комиссий-то ты много наделал.
… Коромысло стояло в правом углу, за железным сейфом. Ванюха Никитин увидел его, и вся его злость сразу спала, он заулыбался и потянулся к нему. Сопронов начал белеть и поднялся из-за стола.
— Это пошто коромысло-то стоит? — проговорил Ванюха. — Для какой обороны? Андрюшка, нет, ты погляди…
Ивана Никитина разбирал смех.
Белизна быстро сошла с лица Сопронова. Он еще больше прищурился и, окончательно оправившись, спросил как бы шуткой:
— А что, может, знакомое?
— Ну! — смеялся Ванюха. — С пачинского подворья…
— Поставь, поставь, где стояло! — играя в строгости, сказал Сопронов. — Кем положено, тот и возьмет…
— Нет, не поставлю, — упрямился Ванюха Никитин, — и стояло оно не тутотка.
Андрюха, видимо трезвея, давно усиленно подмигивал Ивану, но тот не замечал и уже начал было показывать коромыслом ружейные приемы: «Длинным коли, ать-два!»
Степанида ласковыми уговорами едва выманила пьяных из председательского кабинета…
На другой день Скачков арестовал Ванюху Никитина и увез в район вместе с пачинским коромыслом. Но не по коромыслу стоял плач в доме Данила Пачина! Пивной десятиведерный котел, выделанная коровья кожа, швейная зингеровская машина и костюм-тройка были описаны за недоимки и лежали в куче посреди летней избы. На воскресенье 3 ноября намечались торги… Катерина больше всего жалела суконную тройку сына Василия, купленную как раз перед службой.
«Немного, андели, и поносил», — вспоминала она и снова с тонким жалобным воем хрясталась об лавку.
Данило слушал этот вой сколько было терпения, то есть по два дня. На третий, когда хозяйка опять заприноравливалась к причитаниям, он стукнул кулаком по столешнице:
— Ну-ко, отстань! Хватит уж…
Катерина от причитаний враз перекинулась в другую сторону: на ругань. И это было нисколько не лучше. Теперь она кидала в кути ухваты и хлопала в доме всеми дверями. Голос ее был слышен даже на улице:
— Голые жопы, христарадники! До чего дожили, грабят крещеных посередь бела дня! А кто уймет христарадников? Леший рогатой, вот кто! Господи, вор на воре сидит, вором погоняет! Галифе-то роспустят да и ходят, командуют… А ты сиди, сиди! Досидишься, остатние портки сдерут!
— Остановись! — Данило прихватил матюгом, но тут же покаялся. Катерина распалилась еще больше. Хорошо еще, что сынок Олешка был в школе да и в избе никого не случилось. Он махнул рукой и пошел было на гумно, но овин растепливать было еще рано. Что делать, как быть? Катерину можно было понять: ни за что ни про что отнимают машину, котел. Из кожи выкроились бы двои крюки на сапоги. Костюм у Василия почти ненашиван. И вот все пойдет с молотка, если сегодня вечером Данило не представит в сельсовет шестьсот тридцать рублей.
«Пошто же мы эк обанкрутились-то? — размышлял Данило. — Как это все вышло-то?»
Он снова поднялся наверх, где посреди пола лежал перевернутый котел, машина, свернутая в трубку Коровина и Васильев костюм. Завтра все это Гривенник либо Митька Усов унесут в лавку, а Игнаха Сопронов будет спрашивать, кто сколько даст хоть бы и за тот же костюм. За что издеваются? Ведь когда налог накладывался, было каждому ясно, что ни Данилу, ни Гаврилу такие суммы не выплатить хоть бы и в четыре года. Значит, задумано было заранее, решили совсем извести. А за что? Один и тот же вопрос мучил Данила Пачина: за что? Не чувствовал он за собой ни самой малой вины ни перед властью, ни перед богом, как ни старался припомнить всю свою подноготную. АН нет, были-таки и вины, и грех. Правда, по молодости, по глупости. Не утерпел разок, прижал одну девку в одном месте, в одну темную ночь… Ревела, бедная, нет, не пожалел, не хватило ума-то. Был и еще один случай в гражданскую. Можно бы спасти от расстрела одного поручика, совсем еще ребенок был. Не пожалел Данило Пачин офицерика, не спас. Расстреляли мальчишку. Да ведь и другие не пожалели? Нет, не пожалели и другие… Только от этого, пожалуй, не легче.
