Марио Бенедетти - Передышка. Спасибо за огонек. Весна с отколотым углом. Рассказы
Потом она откинулась на софу и почувствовала на шее, как и ждала, горячую ладонь Альберто. Какое счастье, боже! Рука стала осторожно двигаться, длинные тонкие пальцы погрузились в ее волосы. Когда Альберто впервые осмелился это сделать, Мариану охватила тревога, мышцы застыли в мучительном напряжении, и это не давало наслаждаться лаской. Но теперь она была спокойна, и ничто не мешало ее наслаждению. Даже слепота Хосе Клаудио представлялась ей даром судьбы.
Сидевший напротив них Хосе Клаудио оставался невозмутимо-спокойным. Со временем ласки Альберто стали своего рода ритуалом, она наизусть знала каждое движение его руки. Сейчас рука погладила шею, слегка дотронулась до правого уха, медленно коснулась щеки и подбородка. И наконец задержалась на полуоткрытых губах. И тогда она, как и каждый вечер, молча поцеловала ладонь Альберто и на мгновение закрыла глаза. А когда открыла, лицо Хосе Клаудио было все тем же. Чужим, замкнутым, далеким. И все же в эту минуту она всегда испытывала легкий страх. Страх беспричинный, хотя бы потому, что они в совершенстве постигли науку бесшумно обмениваться своими целомудренными, опасными и дерзкими ласками.
— Не давай ему кипеть, — сказал Хосе Клаудио.
Альберто убрал руку, и Мариана снова наклонилась над столиком. Отодвинула спиртовку, погасила огонь стеклянной крышкой, наполнила чашки прямо из кофеварки.
Никому она не подавала чашку одного цвета два дня подряд. Сегодня зеленый был для Хосе Клаудио, черный — для Альберто, красный — для нее. Она взяла зеленую чашку, чтобы передать ее мужу. Но не успела, натолкнувшись на его странную, кривую улыбку. А потом он сказал приблизительно следующее:
— Нет, дорогая. Сегодня я хочу пить из красной.
И ВВЕДИ НАС В ИСКУШЕНИЕ
© Перевод Н. Попрыкиной
Ван Даальхофф? Очень приятно. Значит, мой телефон дал вам Ареоса? Как он там? Мы не виделись столько лет! Здесь в карточке написано, что вам нужна тема для рассказа и ему кажется, что я мог бы помочь вам. Что ж, тут и говорить нечего: всегда, если могу, с удовольствием. Друзья Ареосы — мои друзья. Он сказал, Ана Сильвестре? Конечно, знаю. По крайней мере с 1944-го. Теперь она уже невеста. Такая прелесть! Ну конечно, есть тема для рассказа. Но только не забудьте изменить имя. Хотя вы же иностранец! Опубликуете рассказ у себя. Тем лучше. Ана Сильвестре. Как сценический псевдоним это имя мне не нравится. Я никогда не мог объяснить себе, почему она не захотела сохранить свое настоящее имя: Мариана Ларравиде. (Со льдом и без соды, пожалуйста.) В 1944-м она была, как говорится, дитя: семнадцать лет. Худенькая, беспокойная, растрепанная. Но уже и тогда в ней было что-то, что волновало молодых людей и даже таких ветеранов, как я. Сколько лет вы мне дадите? Не прибавляйте, не прибавляйте. Позавчера исполнилось сорок восемь, да, сеньор. Родился под знаком скорпиона и горжусь этим. Да, шестнадцать лет назад Мариана была совсем девчушкой. Лучшее, что в ней было всегда, — это глаза. Темные, очень темные. Очень невинные во времена, когда она была невинна. И очень порочные потом. Тогда она была еще студенткой подготовительных курсов, на факультете права, конечно. Училась с братьями Суньига, мулатом Аристимуньо, Эльвирой Рока и малышкой Ансельми. Были они неразлучны, поистине дружная компания. Если все шестеро шли вам навстречу, приходилось посторониться, потому что они не расступились бы даже под угрозой кнута. Я хорошо их знал, так как был другом Арриаги, преподавателя философии, которого детки чтили как бога за то, что он был сельский житель и приезжал на уроки на мотоцикле. До тех пор пока не столкнулся на Капурро-и-Драгонес с двадцать вторым трамваем, в результате чего попал в Масиэль со сломанными ногами, и это навсегда положило конец его донжуанству. Но в те времена Арриага и не думал о костылях. Иногда мы сидели в кафе и смотрели на входящих и выходящих юнцов, которые толкались и выкрикивали дурацкие остроты, из тех, что могут вызвать смех лишь у молокососов. Я понимал, что Арриага имеет виды на Мариану, но она не давала ему ни малейшей надежды на то, что его интересовало. Она обожала его как преподавателя, и только. Эльвира Рока и малышка Ансельми, на год постарше ее, спали уже со всеми подряд, но Мариана оставалась непорочной, поддерживала со всеми дружеские отношения и дальше кокетства не шла. Это была, наверное, наиболее афишируемая девственность во всей истории Свободного мира. Даже официанты в кафе знали, что подают кофе девственнице. Самое интересное, она говорила всем, будто не имеет предрассудков, просто ее не привлекают любовные приключения. Уверяю вас, несмотря на это, она со вкусом одевалась, и многие засматривались на ее глубочайшее декольте и ножки, с тонким расчетом закинутые одна на другую. Никто так и не узнал, кто был первый. Малышка Ансельми распространила слух, будто это был некто, назвавшийся Васкес, но тот — бывают же такие совпадения, его звали именно Васкес — однажды, выпив лишнюю рюмочку, признался, что был второй. (Спасибо. И еще кубик льда. Так хорошо.) В общем, было несколько кандидатов, я один из них. Дело в том, что Мариана говорила каждому, что прежде «в ее жизни был только один мужчина». И каждый оставался доволен, дурак, ибо у нас быть вторым все равно что быть первым, но без неприятностей премьеры. Нужно признать, конечно, что у Марианы всегда был особый стиль. И в невинности, и в порочности. И в веселье, и в печали. Ей была предоставлена полная свобода, так как родители ее жили в Санта-Клара-де-Олимар, а она жила с теткой, имевшей, по всей видимости, славное прошлое. Их дом был в Пунта-Карретас, неподалеку от тюрьмы, что-то в стиле Бельо и Реборати, вроде домиков, какие дети строят из кубиков. Тетка неделями жила в Буэнос-Айресе, и Мариана оставалась хозяйкой и госпожой в этом доме с бесчисленными балкончиками и коридорами. Здесь было удобно устраивать вечеринки с выпивкой, любовью и пластинками. Арриага был своим на этих сборищах, и я стал ходить с ним. В то время мне нравилась малышка Ансельми, которая после третьей рюмки сухого мартини становилась сентиментальной, и надо было срочно утешать ее наверху. Подумать только, теперь это достойная супруга советника Ребольо, плоская как доска, а тогда она была настоящий пупсик, кругленькая везде, где нужно, и ее пышные формы притягивали как магнит.
Так о чем я говорил? Многие, кто посещал эти вечеринки, развлекались с пониманием своего долга: праздник — значит, надо кричать, танцы — значит, надо танцевать, веселье — надо смеяться. Все было предусмотрено заранее. Но Мариана, которая тогда уже не была ребенком, не встречала нас с готовой улыбкой, нет, сеньор. Когда мы являлись, она всегда была серьезной, словно идея этих вечеринок принадлежала не ей, словно ее заставляли развлекаться. Но мы-то знали, что нужно создать атмосферу, дать ей постепенно войти во вкус. Младший Суньига острил так утонченно, что, когда вы добирались до соли, вам уже хотелось зевать. Мулат Аристимуньо рассказывал анекдоты из жизни на границе. Эльвире Рока становилось жарко, она снимала кофточку и покидала компанию; Арриага, который занимался на курсах фонетики и дикции, декламировал изысканные непристойности из античной поэзии. И Мариана начинала понемногу втягиваться — веселилась, смеялась остроумным шуткам. На одной из таких вечеринок почетным гостем был Раймундо Ортис. Он наблюдал, как Мариана постепенно входила во вкус, и, как истинный служитель театра, назвал это климаксом, а потом предложил ей работать в его труппе «Ла Бамбалина», принадлежащей Независимому театру. Вот это чутье! С самого начала — кажется, она дебютировала в одной вещи О'Нила — Мариана стала любимицей критиков, которых тогда было мало и все плохие. Сначала Ортис, потом Оласкоага (когда Мариана перешла из «Ла Бамбалина» в «Телон де фондо», потому что Беба Гоньи поцарапала ее в тот вечер, когда она отняла у нее роль Шлюхи IV в спектакле, который был тогда популярным, а сейчас уже вышел из моды) эксплуатировали ее данные и заставляли играть всех потаскушек мирового репертуара. Клянусь, на сцене Мариана казалась сошедшей с подмостков «Блю стар» или «Атлантик»: та же походка, те же взгляды, те же движения бедер. (Спасибо, у меня еще есть. Ну что ж, раз вы настаиваете, добавьте. Не забудьте про лед. Великолепно.) Ей никогда не поручали романтические или характерные роли, да она их и не просила. В роли Проститутки (после Йермы эти роли особенно привлекали темпераментных актрис) она чувствовала себя уверенно и непринужденно. В жизни она напускала на себя эдакое целомудрие, но, когда поднималась на сцену, расставалась с притворством и становилась естественной, а на лице ее появлялось выражение преждевременной опытности.
Знавшие ее поверхностно могли подумать, что это «амплуа», но на самом деле единственный образ, который она создавала, был образ Аны Сильвестре, когда она была не на сцене. Я следил за каждым этапом ее карьеры и могу утверждать, что Мариане гораздо ближе был цинизм, нежели самоанализ. Она насмехалась над самым святым на свете: церковью, родиной, матерью, демократией. Помню, однажды вечером в доме на Пунта-Карретас (чтобы быть точным, 3 февраля 1958-го) ей пришло в голову устроить что-то вроде святотатственной мессы («серой мессы», как она ее называла), и на коленях, с великолепным бесстыдством она принялась молиться: «И введи нас в искушение…» Я думаю, она была поймана на слове. По крайней мере могу утверждать, что тогда начался ее конец, ее печальное теперешнее крушение. Ведь бог (вы меня понимаете?) поймал ее на слове: ввел в искушение. Вы скажете: какое еще искушение, ей все было известно, но дайте досказать, дайте досказать. Труппа Оласкоаги репетировала одну вещицу уругвайского драматурга; в тот год национальные пьесы стали эпидемией благодаря субсидиям муниципальным театрам. Ваше счастье, что вы не застали этого подъема. Столько развелось национальных драматургов! Однажды в Чочо нас было шестеро, из них пять — национальные драматурги. Кошмар! Только я сохранил оригинальность. Так вот, пьеса, которую репетировал «Телон де фондо», была не из худших. Даже, кажется, получила третью премию на конкурсе. Она была отмечена той сентиментальностью, которая трогает критиков. Я с вами искренен и признаюсь, что не очень хорошо помню содержание пьесы. Но хорошо запомнил центральную фигуру: девушку неправдоподобной чистоты. Автор (знаете, кто это? Эдмундо Сориа, сейчас адвокат и оратор, говорят, разбогател, участвуя в антикоммунистической кампании; в общем, простоватый малый), так вот, этот Сориа обрушил на свою героиню все бедствия на свете. Умирает отец — а она остается чистой; отчим бьет ее — остается чистой, оскорбляет жених — остается чистой, выгоняют с работы — остается чистой, попадает к бандитам — и все-таки остается чистой. Словом, вынести все это было довольно трудно. Наконец она умирает, думаю, от этой самой чистоты. Может быть, я пересказываю содержание с некоторым предубеждением, по правде говоря, мне было довольно досадно, что пьеса понравилась и что некоторые очень требовательные критики, которых я знаю как облупленных, восхваляли Сориа в таких выражениях: «Когда собираешься написать мелодраму, нужно погрузиться в нее с головой». Право, без Марианы пьеса провалилась бы. Но дайте рассказать. Роль этой чистой девушки должна была играть другая актриса, не Мариана. Что за мысль! Три месяца ее готовила Альма Фуэнтес (настоящее имя — Наталия Клаппенбах), актриса с завидным темпераментом и памятью. За три дня до премьеры Альмита заболевает корью, и перед Оласкоагой встает проблема, связанная с арендой помещения. Он заплатил половину вперед за аренду «Сала Колон» — за единственно свободные три недели в сезоне, и об отмене спектакля не могло быть и речи. Я присутствовал, когда Оласкоага собрал труппу и задал этот вопрос: «Девушки, кто из вас готов пожертвовать собой, выучить эту роль до пятницы и тем самым спасти нас от финансовой катастрофы?» Семь красоток едва только выжидающе переглянулись, а Мариана уже отвечала: «Я знаю роль». «Ты?» — подпрыгнул Оласкоага в крайнем изумлении (граничащем с бестактностью). Взглянув на него, я понял, о чем он думает: как поручить роль непорочной девушки актрисе, вечно играющей потаскушек? Но, посмотрев на Мариану, я заметил начавшуюся перемену. В ее лице появилось выражение не скажу чистоты, но желания стать чистой. Думаю, Оласкоага увидел то же, что и я, и поэтому спросил: «Ты правда решишься?» «Решусь!» — ответила она. И еще как решилась! Это обнаружилось с первого же спектакля. Я не мог поверить тому, что видел. Только нимба ей не хватало. Святая, просто святая. Когда на нее нападали бандиты, хотелось убить этих негодяев. Когда жених оскорблял ее, кто-то в первом ярусе закричал: «Чтоб ты сдох, зверь!» Неважно, что диалог был глупый — она исполняла роль с такой проникновенностью, что даже я прослезился в особо жестоких сценах. Когда в конце второй недели Альмита увидела Мариану («Она тебя совершенно затмила», — сказал Оласкоага, предварительно пообещав Альмите роль Федры), у нее был нервный припадок, и не без основания; представьте, от зависти у нее стала дергаться левая щека и правое веко. Бедняжка Альмита! Но самый главный сюрприз ожидал всех в конце сезона (благодаря невероятному успеху спектакль шел шесть недель). Едва кончилось последнее представление и занавес еще опускался, как Мариана объявила, что оставляет сцену. Все рассмеялись. Все, кроме Оласкоаги и меня. Мы знали, что она не шутит. Только чтобы что-то сказать, Оласкоага спросил: «Почему?» «Это была моя роль, — ответила она, улыбаясь новой, ангельской улыбкой. — Не хочу играть ничего другого в театре». И потом добавила, так тихо, словно говорила сама с собой: «И в жизни тоже». Понимаете? Я вам говорил: бог отомстил ей. (Больше виски ни-ни. Ну ладно, еще капельку. Но это уже последний. Не забудьте про лед. Спасибо.) Да, сеньор, бог отомстил. Ввел ее в искушение. Но это было искушение добром, единственным, чего она не знала. С тех пор она стала другой. Вечеринки прекратились. Она покончила с развратом. Даже покинула дом тетки. Теперь она читает всякую муру, слушает музыку, в том числе Моцарта. Учится играть на гитаре. Стала порядочной, какой ужас! Хуже всего, что по убеждению, и поэтому спасения ей теперь нет. Неделю назад я встретил ее и пригласил выпить чашечку кофе, впрочем, она пила кофе, а я вино. Мне было любопытно поговорить с ней вот так, один на один, без свидетелей, ведь я знаю ее как свои пять пальцев, и она это знает. Так вот, догадайтесь, что она мне сказала: «Я другая теперь, Тито, понимаешь? До этого спектакля я не знала, что такое добро, не понимала, как это быть чистой, благородной, простой. Но когда я вошла в роль героини Сории — бывает, наденешь готовое платье, и не нужно ничего переделывать, так и я почувствовала, что это мой размер. Понимаешь, даже не платье, как будто я примерила свою судьбу. И с той минуты я поняла, что побеждена, или потеряна, назови как хочешь, но никогда больше не смогу снова стать такой, какой была. Я выучила эту роль еще до болезни Альмиты, шутки ради, собиралась пародировать ее на одной из наших вечеринок. Но когда появилась возможность произнести со сцены эти слова, вообразить, будто я такая на самом деле, у меня нашлось достаточно сил вжиться в эту роль. И когда, выйдя на сцену, я произнесла эти слова, клянусь, Тито, это я сама говорила, клянусь; никогда еще мне не были так близки чьи-либо слова, как эти чужие, придуманные кем-то другим». И затем — улавливаете? — признание. «Я собираюсь замуж. Не делай такого жеста, Тито. Ты не можешь убедить себя, что я стала другой, но я знаю это, это точно. Он аргентинец, родители из Голландии. Носит очки, и кажется — смотрит тебе прямо в душу. Но теперь я этого не боюсь, ведь моя душа теперь чиста. Он не знает ничего о моей прежней жизни. Знает лишь о новой, и такая я нравлюсь ему. И пусть он ничего не знает, сказать почему? Потому что я совсем другая. Он блондин, и у него хорошее лицо. Я не лгу ему, не обманываю, ведь я теперь совсем другая. Pостом он около двух метров, поэтому ходит слегка ссутулясь. Он прелесть, у него длинные руки и тонкие пальцы. Три месяца он здесь и через два уезжает. Главное, что я еду с ним, я спасена. Он не должен знать ничего о моем прошлом: он не очень сильный и этого не перенесет. Мы будем жить в Роттердаме. А Роттердам далеко от Пунта-Карретас. И потом — бог на моей стороне. Понимаешь, Тито?» Плакала, дуреха, но хуже всего, что плакала от радости, вот ужас. Она похудела, волосы начали виться, что ли? Я даже не решился дружески шлепнуть ее по заду, как обычно при прощании. Уверяю вас, я совершенно сбит с толку. Единственное, что мне хотелось бы знать, кто тот дурак, который берет ее с собой в Роттердам. Высокий, блондин, в очках. Длинные руки, тонкие пальцы. Немного сутулый. Вот так штука, совсем как вы. Не может быть… Только этого не хватало! Зачем вы заставили меня выпить четыре виски подряд? И вас зовут Ван Даальхофф? Ясно как день. Извините за «дурака». Что ж делать? Ничего исправить уже нельзя. Бедняжка Мариана! По крайней мере узнает, что бог не был на ее стороне.
