Татьяна Соломатина - Коммуна, или Студенческий роман
Студенчество. День последний
Дверь главного корпуса медицинского института была вовсе не тяжёлой.
Дипломы вручали всё в той же первой аудитории. Достаточно торжественно, но и без лишней помпы. Ректор толканул речь о предназначении, о сложностях текущего момента, и когда уже начал скатываться в международную обстановку, сам себя оборвал, пробурчав под нос «Все в автодор!», пожелал успехов в труде и счастья в личной жизни и передал бразды управления «утренником» декану лечебного факультета.
Первыми вызывали краснодипломников.
– Ну вот, была бы Евграфова, так уже бы! – бурчала Поля. – Сиди теперь вслушивайся, пока до «эр» дело дойдёт.
– Мы непременно поженимся, я же сказал.
– Когда?
– Тобою тоже овладел матримониальный бес? Не пойму, он что, воздушно-капельным передаётся, что ли? А-а-а! Я понял! Ты боишься встретить за ближайшим углом ещё каких-нибудь приключений и хочешь заключением в законный брак отсечь себе все возможные пути к бегству, да?
– Болван!
– Или ты прочитала где-то, что мужчина, живущий с женщиной «просто так», уже и не хочет на ней жениться? Я тебя успокою – моё желание жениться на тебе такое же пылкое, каковым и было до того, как мы стали жить «просто так»! После выпускного пойдём подавать заявление.
В общем, часа за два декан управился и с «красными», и с «синими», потряхивая рукой, уставшей от рукопожатий, пожелал всем не напиваться сегодня до потери человеческого облика в вытрезвителе и отправился восвояси. Мечтая только снять с себя пиджак, выкинуть к чёртовой матери галстук, поменять мокрую от пота рубашку на сухую с коротким рукавом. И выпить рюмку коньяку и ведро холодной минералки. Или наоборот. Досконально неизвестно.
Выпускники группировались кучками и отправлялись праздновать компаниями. Впереди был ещё выпускной. Менее официальное мероприятие, нежели выпускной школьный бал, но не менее традиционное. Поток, где училась группа Евграфова и Романовой, снял старинный корпус одного из самых древних одесских санаториев и там оторвался по полной. Декан предпочёл отпраздновать с ними. Раньше он был только их деканом – деканом первого лечебного факультета. Теперь факультеты слили – на бумаге, в реалиях оставив только потоки.
Иные преподаватели удостоились личного приглашения – были тут, на выпускном «первого потока», и кривоногий Фил Филыч, ставший после колхоза на первые, теоретические, годы куратором Полиной группы. И обязанностями своими, в отличие от большинства кураторов, не манкировал. Но и не злоупотреблял. Неплохой дядька, незлой и толковый. С индивидуальным отношением к каждой возникающей с лоботрясами в первые годы ситуацией. А что выпить не дурак и на девиц слюни попускать, так то, как говорится, кто сам без греха, так подойди к зеркалу и перекрести своё отражение.
Профессора Хаґндру пригласили. Невысокого, лысоватого, ясноокого, умного, беззащитного взрослого мальчика. Настойчивого, вдумчивого, доброго, мудрого мужчину. Ставшего своим человеком не только для множества и множества студентов, аспирантов и учёных, но и для множества и множества котов, семеро из которых осели у него дома.
Эдгара Эдуардовича. Куда же без него?! Тополя уже отцвели – конец июня. Так что плакать и сморкаться не будет. А будет произносить бурлескные тосты и лихо отплясывать с девицами на голову выше его.
Демидова. Пусть окружит себя интеллектуалками-красавицами и застынет в них, как комар в янтаре, с ироничной полуулыбкой Энтони Хопкинса.
Лаборантку с глазных болезней – чуть не талисман этого вуза.
Профессора с терапии.
Парочку хирургов.
Вику – непременно.
Пропойцу-философа, бывшего заведующего кафедрой марксистско-ленинской любви к мудрости. Теперь её вообще отменили. В том здании теперь, кроме всего прочего патентно-поискового, профкомовского и просто какого-то административного бабья, которое уволить жалеют, есть кафедра экономики – и ею заведует молодой хлыщ. А старому умнейшему пропойце оставили элективный курс философии самой обыкновенной с историей, почему-то, религии. По образу и подобию, видимо. Пока в программу сдачи кандидатского минимума входит философия, должен же кто-то за неё расписываться. От добра добра не ищут. Пусть сидит, пока совсем не сопьётся, – он из своей философии ни фетиша, ни бизнеса не делает. Мог бы и по сотке баксов с алкающих отличной оценки кандидатов в кандидаты огребать. А он бутылками берёт вполне бюджетными. За пятёрку. «Хор» всем бесплатно в зачётки ставит, задавая один и тот же вопрос: «Греческий на латыни учил? Как на русский переводится философия?» Вот и весь экзамен. Ему руководство даже не намекало, что уже не на русский надо переводить, а на украинский. Пропойца-философ знал почти все европейские языки – английский, немецкий, французский, итальянский, и как-то даже в Амстердаме неожиданно заговорил на голландском. А вот украинский в него никак не лез. «Кохання до чего? Кохання… Тьфу! Кохання до… Как же на этой мове мудрость-то будет, а?» – будет шептать он в свой стакан на выпускном, пока не вцепится в какую-нибудь жертву и не заболтает её до полной потери метафизического сознания…
Общеизвестен факт: званых много – избранных мало. Правом быть званым на вузовские выпускные вечера времён авторской юности, совпавшей с юностью героев этого романа, обладали только избранные учителя. И это их священное право проистекало из священного же долга – быть Учителем.
К двум часам ночи Примус и Полина, уже по третьему кругу захмелевшие и протрезвевшие, выпотрошенные танцами, разговорами, дружескими объятиями и поцелуями, рукопожатиями и воспоминаниями, брели босиком по деревянным ступеням, ведущим к пляжу санатория имени Горького:
– Лёшка, мы должны сегодня пройти все наши…
Лестницы
– Все?!.
– Любимые… Только наши любимые. Если мы зададимся целью пройти все лестницы Одессы, то боюсь, что мы истратим на это всё то немногое время, что отпущено нам на маленький отдых перед окончательно большой жизнью.
Соскочив с последнего пролёта змеившейся по склону старой деревянной лестницы и легко сбежав – по разным сторонам – маленькой бетонной, рукавами спускавшейся на песок, Примус и Полина рассмеялись, как дети.
– Это был любимый пляж моего детства. Когда я была маленькая, частенько жила у бабушки. Там, – она махнула куда-то вверх. – Теперь я там не живу никогда. Бабушкиного дома уже нет.
– Ты мне не рассказывала.
– Жизнь длинная, успею…
– Странно, ты столько всего болтаешь, а о важном умудряешься не говорить.
– Лёш, когда-то давно я всё время пыталась говорить о важном. Не знаю, о самом ли важном, но точно важном для меня. И это всегда оказывалось неправильным, ненужным, а то и вовсе – поди ж ты! – «грязным». А ты должен знать, что если такое делать с человеком достаточно долго, он перестаёт важничать и становится болтуном обыкновенным. Подвид, не вызывающий подозрений у окружающих.
