Александр Терехов - Немцы
— Но я человек, — сказала она мягче, поближе сведя губы, в детстве и юности Эбергарда так говорили про «блат», — и всё понимаю. Акт как напишешь… Можно и в общей форме указать, что небрежность в оформлении, не все акты выполненных работ предоставлены в срок… Отсутствуют кое-где подписи исполнителей. С учетом прошедшего времени…
— Спасибо! — Эбергард услышал свой голос, как незнакомый — как ее зовут? — улыбнуться ищуще и благодарно, как заведено. — Я завтра подвезу. Вы уж меня сориентируйте.
— Сто, — беззвучно, отрывисто выдохнула она, словно отрабатывая произношение нерусского языка или упражняясь дыхательной гимнастикой, и еще разжала и сжала пальцы, но, слава Богу, один раз, «пять» — и пятьдесят, сто пятьдесят, Эбергард кивнул: да. Завтра.
— Журнал какой-нибудь принесите: вот, Алевтина Александровна, статья, что я хотел вам дать почитать, — зацепила щепоткой Эбергарда за рукав. — Знаю вашу ситуацию, извините, что столько. Я не одна. Надо, — как и все, она показала наверх. — А тем — надо тоже, — и показала еще повыше. — Удачи!
Хорошо. Ждать не пришлось. Роман со своими (да с кем угодно, Эбергард деньги нес) прохаживался уже в углу парковки «Веги — Красная дача», где останавливались бесплатные автобусы (договорились «где автобусы»), — трое; казалось, его ожидают люди расслабленные, обезоруженные, преодолевшие плотные слои атмосферы, где вовсю жарит, занявшиеся уже другими и другим, из глаз их он, Эбергард, в основном уже стерся, отдаст мешок — сотрется совсем; казалось: такие ж люди; ведь и он о другом сейчас думал, о чем хотел думать без помех, к чему наконец прорвался, с этим порешав: будет суд, уладится с Эрной, поменяет работу, весна… Да, еще родится девочка.
Трое выдвинулись к нему, словно не утерпели, покончим же! — и он прибавил ходу: и ему не терпелось не меньше — больше! Поперек встречного движения черный сарай типа «лендкрузера» высунул чуть аварийно замигавшую морду, Роман со своими потоптался и завернул за него, будто играли: заметил, куда мы? — правила осторожности, ревподполье! — и Эбергард свернул за ними: где вы тут?
Роман стоял, приготовленно расставив ноги, удерживая карманами пальто трясущиеся руки, зачем-то хотел выглядеть серьезней и круче, иноземно — босс! Второй стоял боком за Романом, просто человек, вроде Эбергарда; третий, в куртке, с серьезным животом, с круглой головой отставника, осиротевшей без фуражки, уже шагнул Эбергарду навстречу, приготовив руку: давай; и ушел с мешком; в джипе одновременно (именно одновременность поранила Эбергарда: и здесь неведомое ему и сильное «всё готово») приоткрылись передняя и задняя двери, но без последствий, словно проветриться, — вот при ком Роман собирался выступить по-взрослому.
— Даю месяц, чтоб собрать остальное.
— Там всё. Двадцать шесть, — как и обещал: всю сумму.
— Это не всё!
— Я брал двадцать шесть.
— А дело не в том, не в том, твою мать, — рот у Романа запрыгал, что-то раскусывая, невидимое, начавшее сопутствовать словам, — не в том, сколько ты поимел, а сколько я потратил!!!
Из передней дверцы «лендкрузера» вылез еще один — легко одетый, словно на минутку — отлить, Эбергард заметил только свежую стрижку над воротом черной водолазки и пушистые детские брови; встал за Эбергардом и сказал ему, но одновременно в сторону, словно скрывая свой личный запах:
— Не бзди, просто поговорим. Ничего тебе не сделаем. Аккуратно себя веди.
Эбергард показал: «я смеюсь», показал: «закончили и до свиданья».
— Ты мне всю жизнь будешь платить, — вполголоса кричал Роман, освободил руки и растирал одна другую, потом гладил запястья, сминая в гармошку рукава.
— Всё, все молчат, — сказал из джипа кто-то старый. — Ты, иди сюда.
Роман старушечьими мелкими шажками, как за благословением, подбежал к приоткрытой дверце и вгляделся в автомобильное нутро, не останавливая ни на чем определенном и ограниченном взгляда — как в неподвижную колодезную тьму, как во что-то скрытое его собственным отражением: откуда это с ним говорят?
— Чем вот ты можешь доказать, что он отдал не всё?
— По закону! Можно и в суд пойти! По статье пятнадцать Гражданского кодекса лицо, права которого нарушены, требует полного возмещения убытков. Включая упущенную выгоду. Недополученный доход, — Эбергард видел, что Роман боится и не всё знает, как здесь делается, и спешит. — Я под контракт взял кредит, а это проценты! Я проплатил подрядчикам, — он сунул в джип картонную папку, — закупился… Кто вернет? Он мои деньги месяц крутил, за это тоже процент, на сумму средств. На каждый день. Как решу, такой процент. Не отдаст за месяц, я и на остаток процент положу!
— Всё с тобой. Свободен.
Роман облизнулся, как-то неприязненно еще заглянул в джип: есть там вообще кто? — и побежал к машине посреди своих, помахивая руками на ходу, дуя в кулаки, так делают люди, чтобы показать: намерзлись, во как холодно, вот почему бежим.
— Теперь ты.
— Ничего не сделают, — пообещали за спиной. — Разберемся. И пойдешь.
На заднем сиденье джипа, раздавленный огромным животом, полулежал краснолицый лысый человек с лошадиными угасающими глазищами, он поморщился, словно за Эбергардом сияло солнце:
— Ты главное скажи: заведомо? Или «так получилось»? Это важно знать.
Эбергард не понимал, ну не понимал он никогда языка людей, окружавших его, он, как всегда, угадывал по интонации:
— Так получилось.
— Хуже, когда заведомо, — признал человек, но ему не становилось легче, брюхо также давило его. — Сейчас сможешь отдать?
— Я никому не должен. И ни за месяц, ни за год, я…
— Да нет, — успокаивающе попытался приподнять человек приваренную к колену руку, — давай так. Тебе три дня. Ты нам должен тридцать миллионов.
— Я вам не должен, — Эбергард поклялся: никогда больше я его не увижу, не буду стоять так.
— Мы свои деньги выгребем.
— Нет, — на всё надо отвечать, только не молчание.
— Тогда через три дня заберем тебя и поедешь с нами на этой машине, — человек всё время смотрел ему в глаза, тяжелей и тяжелей, совершая что-то непоправимое, разрывая что-то внутри Эбергарда.
— Я обращусь в милицию.
— Это только немного продлит… Когда-то ты всё равно выйдешь из дома за булкой хлеба. Или увидишь в этой машине свою жену. Или дочь. Мы еще матери твоей расскажем, сколько ты должен. По-любому: все мешки развяжешь и отдашь.
— На всякую силу найдется другая сила, — Эбергард упирался, напрягал мускулы, но не мог сделать слова значимыми даже для себя. — Или вы скажете сейчас, что пошутили, или другие люди будут решать с вами мой вопрос. — Следовало показать: «жду ответа», но он побежал, хотя шел не спеша, побежал в сторону бесплатного автобуса, понятных, забитых, понурых, сознающих себя счастливыми и не признающих себя несчастными людей, застигнутых временем на этом месте — ну и что, что на автобусе, может быть, есть у него машина и покруче, просто сегодня ему удобнее на автобусе. А машина у него есть. Всё, что думал, сбилось в ком там, внутри, и прутья вокруг, и сыпучее, и сверху — сползли пласты снега, оказываешься в тишине… женщина-милиционер в бронежилете на входе в метро, такая мрачная, вы такая мрачная: позади ужасный день или впереди бессонная ночь? качнула она шапкой: и то, и то… только разговоры с Улрике; думал: она не сможет переехать к маме, ей уже до кухни трудно дойти, очень набрала вес, неузнаваема… не забудь сдать кровь, чтобы нашего папочку пускали в роддом к маленькой, у тебя всё готово к переезду, список «что купить» отрастает на третью страницу, как себя чувствуешь? Ты как себя чувствуешь? Найди в аптечке и выпей это! Никак не получалось пристроиться: садишься на диван, и он качается в ширину: раз, раз и раз… Уложив, устранив, он приступил к изучению старого времени, раз уж образовался такой вот период: значит, время представлено двумя стрелками — большой и малой, движутся обе, большая (но потоньше) догоняет и обгоняет. Стрелки — мечи и ножницы, угрожающий металл; всё, что отсекает и рубит; опыт у Эбергарда имелся, школьные часы говорили о многом; время всё движется без всякого завода. Шорохом. Стрекотом. Оно как-то связано с тем, что Эбергарда не будет. И с другими изменениями. И с хорошими изменениями, но «хорошие» размещаются, в основном, в «раньше», в «раньше» он этого не понимал, хотя о времени думал часто и про исчезновение задумывался; когда ты радовался, вдруг подумал он, когда я радовался? — он сидел, потом лежал над часами, наметив увидеть, как сменой цифр, неуловимым миганием поменяется дата, то есть наступит новый день, потом «ноль шесть», «ноль девять» (имя и фамилия: Ноль Девять); полежал еще и обрадовался некой невспоминаемой мысли, не умещавшейся в человеческие представления и указывавшей на засыпание, перемещение по течению, но потом понял: нет; и признал: не заснет… А ничего не сделают, всё отдал, они-то думали, а он не испугался, на всякую силу другая сила, забудется…
