Анатолий Иванов - Повитель
— А, отстань ты. Не до тебя…
— А все-таки надо нам поговорить! — крикнул однажды Петр. Он сидел на кровати, свесив голые ноги на пол. Утро только-только розовело.
Григорий удивленно дернул усом: в голосе сына была необычная твердость. Он почесал всей пятерней густо заросшую волосами щеку, подождал, пока Анисья вышла за дровами, и только тогда ответил:
— Говори.
Уходя, мать оставила дверь открытой. Свежей утренний воздух хлынул в комнату и зазнобил голые ноги Петра. Он, будто стараясь выиграть время, медленно уронил, не поднимаясь с кровати:
— Черт… Холодно уже утрами.
Однако отец теперь выжидающе смотрел на него из полутьмы комнаты.
— Я хочу, батя… жениться хочу нынче осенью… Или зимой, как снег выпадет… — И Петр стал натягивать сапоги.
— Так-с!.. — Голос отца хлестнул Петра, словно ременный бич. — Жениться не напасть, да как бы женатому не пропасть… Слышал такую присказку?
Петр ничего не ответил.
— Невесту давненько, стало быть, присмотрел или вчера только, на танцульках? — опять спросил отец.
— Давно.
— Здешняя или того… учительша какая-нибудь? Сейчас мода на учительшах жениться.
Отец говорил медленно, с нескрываемой издевкой, не обращая внимания на слова сына, будто не слышал их.
— Поленька Веселова… Ты же знаешь.
Отец не спеша подошел к нему, положил тяжелую волосатую руку на плечо. Петр медленно поднялся с кровати, глаза их встретились… Но Петр видел не сами отцовские глаза, а чернеющие вокруг них изломанные морщины. Морщинки эти чуть дрогнули, пошевелились. Тогда Петр, у которого все таки жила какая-то неясная надежда, вдруг понял, что хорошего ждать нечего.
— Я знаю, конечно… И если скажу, что ты себе за невесту выбрал, то…
Петр скорее догадался, чем услышал слова отца. Вдруг резко приподнявшись, он почти крикнул:
— Что за невеста — мое, батя, дело! Не маленький я, не пугай…
Григорий еще с минуту смотрел на Петра. Потом как-то съежился, без слов опустился на стул, вполоборота к сыну, подпер щеку ладонью. Долго смотрел в окно.
Вошла Анисья, стараясь не греметь, положила у печки дрова. Растапливая печку, она тревожно посматривала то на мужа, то на сына.
— Что опять приключилось? — не вытерпела Анисья. — Молчите оба, как Алакуль перед бурей.
Часто потрескивали разгорающиеся в печке березовые дрова, и Петру чудилось, что они насмешливо и сухо выговаривали: так-с, так-с, так-с…
— Спроси его, жениха, — буркнул Григорий. Анисья непонимающе переводила глаза с мужа на сына. Наконец догадалась, вскрикнула и прислонилась к стене.
Петр не мог понять, чего больше в ее вскрике: испуга или радости.
— Петенька, сыночек… Правда, что ли? — несмело спросила затем мать.
— Правда, мама.
— Господи, подумать только…
Непрошеные слезы помешали Анисье говорить. А может, и говорить ей больше было нечего.
— Ты, мать, вот что… рано обрадовалась. Выйди-ка на минутку, мы тут потолкуем… по-мужски, — угрюмо проговорил Григорий.
Анисья покорно направилась к двери, вытирая на ходу глаза концом платка.
С тех пор как Петр начал понимать окружающий его мир, он видел, что мать всегда беспрекословно выполняла малейшую волю отца. Ходила по половицам, боясь скрипнуть, вечно вздрагивала. Неосознанная, непонятная еще ему самому волна жалости к матери захлестнула Петра. Он схватил ее за руку.
— Стой, мама. Никаких секретов здесь нету…
— Что ты, что ты, Петенька… Говори уж с отцом. Он — хозяин наш, — испуганно прошептала мать, с опаской поглядывая на мужа. Петр заметил ее взгляд. Словно рашпилем дернуло его по сердцу.
— Вон как! — проговорил он тихо, опуская руку матери. — Он, говоришь, хозяин наш? Хозяин?! В кого ты, батя, мать-то превратил? — еще тише спросил Петр.
Отец усмехнулся своей кривой усмешкой:
— Ничего, растешь… И зубы прорезываются.
Поднялся, подошел к стене, снял с гвоздя фуражку.
— По мне — женись хоть на черте лысом. Но помни: чтоб ноги твоей в моем доме после не было…
И вышел, с остервенением хлопнув дверью.
3
Быстро отцвел неяркий, вылинявший за лето, осенний закат, потянул с озера холодный ветерок. А Бородин все сидел у стены конюшни и курил, курил. На вид Григорию никто не дал бы и сорока пяти лет, а между тем ему шел уже шестой десяток… Он сидел, захлебывался махорочным дымом и, не замечая того, потирал начинающую слабеть грудь. В голову лезли одна за другой картины прошлого…
Вспомнился день, когда похоронил отца, вернулся в пустой гулкий дом… Бабка-стряпуха вышла из комнаты с узлом в руках, пошевелила губами, видимо, сказала что-то… Ходит он, Григорий, по деревне, заложив руки в карманы, слушает разговоры о коммуне, думает: «Помешали жить, сволочи…» Аниска… Слышит Григорий ее нечеловеческий крик… Петька, сын, болтает в воздухе крохотными красными ножонками… Война… Ракитин кричит страшно: «Ах ты мразь вонючая!» И прожгло, прокололо плечо… И опять ходит он, Григорий, по деревне после войны, думает: «Председатель, хозяин… Хоть чужим заправляю». И снова Ракитин: «Мы уберем тебя с председателей. А с должности человека ты сам себя снял…» Потом работа на конюшне… Петр, сидя на кровати, натягивает сапоги и говорит: «С тобой, Григорий, тяжело даже одним воздухом дышать…»
Григорий вздрогнул: кто это сказал — сын или Ракитин?
— Еще какие распоряжения будут на сегодня али нет? — услышал он над ухом и опять вздрогнул.
И проговорил, невольно отвечая на свои мысли:
— Ракитин, Ракитин это недавно сказал…
— Чего? — воскликнул Авдей Калугин. — Сделать, что председатель распорядился? Так я сенца коням положил на ночь, все честь по чести…
— Я говорю: ступай, себе, иди… — опомнился Бородин.
Однако конюх еще потоптался, покачал головой:
— Я так и думал: пригрелся ты с полдня на солнышке, уснул.. А как уснул, значит, ну и… Оно… того, бывает. Моя вот, к примеру, хотя бы взять, старуха во сне как понесет невесть что… Я ей наутро завсегда выговариваю лекцию: как, мол, ты есть законная жена первеющего колхозного конюха…
Вот, вот, размышлял Бородин, когда Калугин наконец ушел. Когда-то держали они в работниках конюха. Он, Гришка, сам нанял его тогда. И сейчас, спустя три десятка лет, у него, Григория, под началом конюх… Вроде ничего не изменилось…
«Да… Опять у меня — конюх. У меня!» — злобно усмехался Григорий ночью, лежа в постели. А едва закрывал глаза, тотчас видел себя, мечущегося среди каких-то каменных стен. Он бросался туда, сюда, но все время натыкался на эти могучие стены. Выхода не было. В изнеможении он падал на землю лицом вверх… Успевал на миг увидеть голубое чистое небо. Но едва касался голубизны своим жаждущим взглядом, как она быстро начинала сереть, и через минуту небо становилось непроницаемо-черным.
