Элена Ферранте - История нового имени
— Спасибо, я подумаю, — сказала я.
После ужина мы пошли прогуляться и забрели на пустырь. Мы долго тискались на холодном ветру, стесненные толстыми пальто и шерстяными свитерами, после чего Пьетро сказал, что мне надо доработать сцену на пляже, когда главная героиня теряет невинность.
— Это важный эпизод, — смущенно заметила я.
— Ты же сама говорила, что писала небрежно.
— В издательстве про это ничего не сказали.
— Еще скажут.
Его слова меня расстроили; я пообещала подумать и на следующий день вернулась в Неаполь. Если этот эпизод произвел такое впечатление на Пьетро — образованного молодого человека, написавшего исследование на тему вакхических ритуалов, — что же скажут мои мать с отцом, братья, сестра и весь наш квартал? В поезде я с остервенением набросилась на рукопись, разбирая замечания редактора и Пьетро, и максимально сократила эпизод. Мне хотелось, чтобы книга получилась хорошей и всем понравилась. Я говорила себе, что, скорее всего, больше никогда не напишу ни строчки.
122
Дома меня ждали дурные вести. Мать, уверенная в своем праве в мое отсутствие вскрывать мою почту, распечатала адресованную мне бандероль из Потенцы. В ней лежали мои школьные тетради и письмо сестры учительницы Оливьеро. Она писала, что синьора Оливьеро тихо скончалась двадцать дней назад. В последнее время она часто меня вспоминала и попросила сестру переслать мне тетради, которые синьора Оливьеро хранила все эти годы. Меня очень тронула реакция моей сестры Элизы, которая расплакалась и долго не могла успокоиться. Мать разозлилась, накричала на нее, а потом нарочно громко, чтобы я слышала, сказала: «Эта дурища всегда считала, что любит Лену больше родной матери».
Я целый день думала об учительнице Оливьеро и о том, как она гордилась бы мной, если бы узнала, что я с отличием окончила университет и у меня вот-вот выйдет книга. Когда все в доме легли спать, я закрылась на кухне и принялась листать свои старые тетради. Как хорошо нас учила синьора Оливьеро! Какой красивый, ровный почерк у меня был! Жалко, что со временем, вынужденная писать много и быстро, я его испортила. Я улыбнулась при виде исправленных грамматических ошибок, яростно подчеркнутых красным, и вынесенных на полях пометок: «Молодец!» и «Отлично!», которыми она выделяла удачно найденное слово или правильное решение задачи. Она всегда ставила мне хорошие оценки. Правда ли, что она сделала для меня больше родной матери? С некоторого времени я в этом сомневалась. Но именно она указала мне путь, о существовании которого моя мать даже не подозревала, и заставила пойти по этому пути. За это я была ей благодарна.
Я уже собиралась идти спать и складывала тетради, когда вдруг заметила в одной из них тоненькую стопку скрепленных булавкой листков бумаги в клетку. У меня стукнуло сердце: я узнала «Голубую фею» — рассказ, который Лила написала много (сколько именно — тринадцать, четырнадцать?) лет назад. Я помнила, какое восхищение вызвали у меня раскрашенная пастельными карандашами обложка и тщательно выписанные буквы названия! В те времена мне казалось, что это настоящая книжка, и я жутко завидовала подруге. Я открыла листки на середине. Булавка успела заржаветь, и на бумаге остался коричневый след. И тут я с изумлением обнаружила, что учительница написала на полях, напротив одного предложения: «Превосходно». Значит, она все же прочла рассказ? И он ей понравился? Я пролистала всю стопку: на каждой странице стояли пометки: «Браво!», «Хорошо!», «Очень хорошо!». Меня охватил гнев. Старая ведьма, почему ты не сказала, что рассказ тебе понравился? Почему лишила Лилу заслуженного удовлетворения? Почему ты боролась за то, чтобы я училась дальше, а за нее не боролась? Сапожник отказался отпускать дочь на вступительный экзамен в среднюю школу, и ты приняла это как должное? Какие в тебе бушевали обиды, чтобы переложить их груз на ее плечи? Я стала читать «Голубую фею» с самого начала, пробегая глазами по выцветшим строчкам. Детский почерк Лилы был похож на мой тогдашний почерк. Но уже с первой страницы я почувствовала, как покрываюсь холодным потом, а в животе вспыхнула острая боль. Я все-таки дочитала рассказ до конца, хотя истина открылась мне с первых же строк. Тайная магия моей книги уходила корнями в детское сочинение Лилы. И тому, кто хотел понять, откуда в моем тексте его теплота и тот стержень, на котором прочно держалась вся конструкция, достаточно было прочитать эти десять страничек из школьной тетрадки, скрепленных ржавой булавкой и помещенных под ярко раскрашенную обложку, снабженную названием, но не имевшую имени автора.
123
Всю ночь я не сомкнула глаз, с нетерпением дожидаясь наступления утра. Моя давняя обида на Лилу исчезла; я вдруг поняла, что взяла у нее гораздо больше, чем она могла бы взять у меня. Я решила немедленно ехать в Сан-Джованни-а-Тедуччо. Я хотела вернуть ей «Голубую фею», показать свои тетради, вместе с ней пролистать их, умиляясь комментариям учительницы. Но главное, я чувствовала потребность сесть рядом с ней и сказать: «Видишь, как мы связаны? Мы с тобой две части единого целого!» Мне хотелось — с опорой на строгую логику, чему меня, как мне казалось, научил университет, и на литературный анализ, к методам которого меня приобщил Пьетро, — доказать ей, что ее детская книжка пустила в моем сознании глубокие корни, со временем давшие ростки и породившие совсем другую, взрослую книгу. Мне хотелось сказать ей, что без нее и мечтаний, которым мы предавались, играя у себя во дворе, моя книга никогда не появилась бы на свет. Я хотела обнять ее, поцеловать и сказать: «Лила! Начиная с сегодняшнего дня, что бы с нами ни случилось, мы не должны расставаться».
Но день у меня не задался с самого утра. Складывалось впечатление, что весь город восстал, лишь бы помешать нашей встрече. Я влезла в переполненный автобус, который шел в сторону моря, и всю дорогу ехала в жуткой давке. Потом я пересела в другой автобус, набитый еще плотнее, и не сразу сообразила, что еду не в ту сторону. Я выскочила вся растрепанная и помятая и долго ждала другого автобуса, кипя от злости. Простая поездка по Неаполю обернулась мукой. Этому городу было плевать на годы учебы, которые я провела над книгами. Чтобы попасть в Сан-Джованни, мне пришлось возвращаться назад. Можно подумать, кипятилась я, Лила переехала не на другую улицу, а спряталась в щель далекого прошлого, относящегося к тем темным временам, когда мы еще не ходили в школу, а никаких норм и правил еще не существовало. На самом грубом диалекте родного квартала я собачилась с другими пассажирами, поливала их бранью и получала в ответ не менее отборную брань, грозила кого-то убить и готовилась к тому, что кто-то убьет меня, одним словом, полностью насладилась искусством уличной свары, которым владела в совершенстве. Неаполь очень пригодился мне в Пизе, но опыт Пизы в Неаполе не только не помогал, но даже мешал. Хорошие манеры, приличная одежда и изысканная речь, а также теснившиеся в голове и рвавшиеся на язык книжные знания были признаками слабости, мгновенно превращавшими меня в легкую добычу и приманивавшими хищников. Пока я добиралась до Сан-Джованни, я пришла к окончательному выводу, что легкость, с какой я сбрасывала с себя маску воспитанности, и высокомерие, с каким я воспринимала свой новый статус, были неразрывно связаны между собой. Я получила диплом с отличием; я ужинала с профессором Айротой; я была помолвлена с его сыном; я отложила немного денег; в Милане выдающиеся интеллектуалы обращались ко мне с уважением — почему же эти ничтожные людишки позволяют себе подобное поведение со мной? Я почувствовала в себе силу, которая не давала мне делать вид, что ничего особенного не происходит, к чему нас приучила жизнь в нашем квартале и за его пределами. Когда в давке какой-то мужик попытался меня облапать, я ощутила свое священное право на ярость и заорала на него, назвав его такими словами, какими обычно пользовались моя мать и Лила. Пожалуй, я немного перегнула палку; выходя из автобуса, я боялась, что меня догонят и правда убьют. Никто меня не убил, но я еще долго не могла успокоиться. Из дома я вышла прилично и даже почти нарядно одетой, а сейчас была похожа на огородное пугало.
