Игорь Шенфельд - Исход
И вдруг, уже в самом конце семидесятых разнесся слух: «Решение принято!». На уровне Политбюро ЦК КПСС! Единогласно! Это было невероятно! Что? Республика восстанавливается? Да, республика восстанавливается! Однако, бросать шапки в воздух опять оказалось преждевременным, как вскоре выяснилось: решение о восстановлении немецкой республики хотя и было принято Партией, но предполагалось в другой юридической форме и не там где раньше. Автономии разрешено было возродиться не в виде республики, но всего лишь автономной области; и не в Поволжье вовсе, а здесь, в Казахстане, на стыке четырех областей — Карагандинской, Кокчетавской, Павлодарской и Целиноградской — со столицей в городе Ерментау. Такие вот новости. Немцы лишь руками разводили и плечами пожимали. Хотя некоторые и загорелись: на безрыбье, что называется, и автономия сойдет. Но только при чем тут Казахстан?: этого даже оптимисты не понимали? Никто не знал — почему. Потому что! Потому что так решило Политбюро — других объяснений не было. Хотя нет, было одно объяснение, вполне логичное: для удобства самих же немцев. Чтобы им никуда не надо было ехать далеко: все и так уже здесь собралися… Но никто ни с кем не спорил, и даже вопросов никто никому не задавал на сей раз: все просто ждали что будет дальше.
А дальше было так: на восемнадцатое июня 1979 года в Целинограде запланировано было торжественное собрание по вопросу создания немецкой автономной области. Предполагалось присутствие Первого секретаря ЦК КП Казахстана Кунаева; руководителем немецкой области — слух прошел — предложат Первого секретаря Краснознаменского райкома партии Целиноградской области немца по национальности Брауна. Некоторые из знакомых Аугуста знали Брауна и хвалили его.
Немцы, поняв, что все это не шутки, раскачались таки и пришли в возбуждение. Иные — паниковали, другие ликовали, третьи обзывали четвертых дураками. Четвертые утверждали, что наконец-то пришла справедливость на землю. Аугуст, со своей стороны, тоже растерялся в первый момент. Впервые после долгого перерыва он стал внимательно следить за событиями. Сам лично к идее автономии здесь, в Казахстане он относился отрицательно.
— Что мы — американские индейцы, что ли, или австралийские аборигены, чтобы для нас резервации создавать? И спасать нас не надо: верните нас просто на нашу землю, верните нам наши дома, наши земли, и мы вполне спасемся сами, без посторонней помощи! — озвучивал он свою позицию.
Он не был одинок в своем мнении: так же думало большинство немцев. Даже мать, совсем уже больная, не поднимающаяся с постели, разразилась мрачным юмором: «Schweinehunde! А Волгу мою, вместе со всеми ее берегами они тоже ко мне сюда завернут? Тогда я согласна!». Но только никто ее согласия не спрашивал, как не спросили ни о чем и самих казахов, полагая, что если Партия сказала «Надо!», то весь Казахстан ответит «Есть!». А Казахстан взял да и встал на дыбы. Шестнадцатого июня, прослышав о готовящемся решении, студенты-казахи вышли на центральную площадь Целинограда, не убоявшись властей, и от имени народа объявили решительное «Нет!» немецкой автономии на землях Казахстана. Они пригрозили, что будут выходить с протестами снова и снова — и девятнадцатого, и двадцать второго, и тридцать пятого, и триста шестьдесят шестого, если потребуется, но никаких немецких автономных административных образований у себя не допустят. Конечно, весь этот «народный протест» шит был белыми нитками: ну какие реальные студенты того времени могли безнаказанно пойти против воли самой Партии, если бы за кадром, за их спиной не действовала некая другая могучая сила? И всем было понятно, что это была за сила: республиканская партийная организация Казахстана. В результате Центральный аппарат Партии, при всем раздражении, предпочел не ссориться со своими казахскими партийными собратьями из-за каких-то там драных немцев, и вопрос был снят с повестки дня так же быстро, как и возник на ней. Собрание восемнадцатого июня не состоялось. А на следующий день, девятнадцатого, в этом щекотливом вопросе вообще поставлена была жирная точка. Это произошло на повторном митинге, устроенном на центральной площади студентами, к которым на сей раз присоединились еще и ветераны войны с орденами на груди. На митинг неожиданно, без предварительного уведомления прибыл лично Первый секретарь целиноградского обкома партии товарищ Морозов, который, томя толпу, прежде всего сделал обширный доклад о международном положении, а закончил, как бы между прочим, комментарием о якобы имевших хождение некоторое время тому назад глупых слухах про создание какой-то там немецкой автономной области на территории Казахстана. Ничего подобного нет и не предполагалось, и никаких автономий не будет, — заявил Морозов и сорвал оглушительное «Ура!» толпы. На этом вопрос был закрыт. Когда-нибудь Аугуст Бауэр, живя в Германии, размышляя об этом эпизоде в истории российских немцев, напишет в своей тетради воспоминаний:
«…И еще Запад будет упрекать СССР в отсутствии истинной демократии?! В семидесятые годы, при замшелом, гранитно-мраморно-мавзолейном Политбюро и безальтернативной коммунистической Партии, кучка казахских студентов, безвестных как степная трава с продувного бугра, свободно гнула в любую сторону железную линию Партии, задавая с Целиноградской площади, расположенной где-то между Тмутараканью и китайской границей, своей малочисленной, жидкоголосой волей политику всего огромного советского государства! Это ли не есть истинная демократия? Снилась ли подобная странам Запада? Да никогда в жизни! Будь в Америке подобная демократия — давно бы уже проголосовали потомки вырезанных под корень заокеанскими пришельцами краснокожих индейцев за отправку бледнолицых обратно за океан. Но этому не бывать: даже сама постановка вопроса звучит абсурдно. Так чья демократия мощней? То-то же, господа…».
Узнав о крахе последнего проекта восстановления немреспублики, Аугуст большого горя не испытал. Ему вспомнился Хайнрих Нойманн с его мрачными предсказаниями, которым он, Аугуст, тогда не поверил, и он лишь сказал себе: «Да, Хайнрих, ты оказался во всем прав. Как тебе там живется сейчас, в Германии, интересно бы узнать?..». Это была мысль, горькая на вкус, но уже вполне терпимая. Слишком много времени прошло, слишком много воды утекло в той же Волге, слишком много всего успело отмереть в душе и перегореть в сердце. «Э-э-э, да черт с ними со всеми! — был окончательный приговор Аугуста былому, — не хворать бы нам подольше, да детям нашим под мирным небом жизнь прожить…».
Мать восприняла весть о несостоявшейся автономии равнодушно: она готовилась ко встрече с Беатой, Вальтером, Карлом и Вернером (Аугуст в последние минуты ее жизни догадался, наконец, кто это такой, вспомнив ее рассказ у своей постели, когда он лежал, сваленный водородной бомбой), и ей было уже не до земных республик. Она умерла осенью семьдесят девятого, ознаменовав своей смертью первую волну горестей и потрясений в оставшейся жизни Аугуста. Спокойной старости судьба ему не уготовила, как показало время.
Следующий удар постиг Аугуста через год, осенью восьмидесятого: не стало Ули. Все произошло так внезапно, что не укладывалось в голове очень долго еще, много лет. Ни тогда не укладывалось, ни потом: никогда так и не уложилось.
Ранней весной, вечером, по дороге из школы, Уля поскользнулась и упала, очень больно сев копчиком на какой-то злополучный камешек. Рентген показал: перелома нет — просто сильный ушиб. Долго болело, но постепенно вроде бы прошло. Летом снова появилась тянущая боль, которая все нарастала. Пришлось пойти на повторное обследование. Результат был страшный: саркома. Через три месяца Уля умерла. Возможно, свой вклад внесла семипалатинская радиация, накопленная в прежние годы.
Свет погас. Аугуст не хотел больше жить. Хорошие соседи Коршуновы, которые жили теперь за стенкой, на половине Рукавишникова, расставили везде по квартире Бауэров фотографии Людмилы, чтобы Аугуст помнил, что он не один, что у него еще есть дочь, которую он любит, и которая любит его. Да, это было так, и это было правильно, наверное, что соседи это сделали, потому что Аугуст почти перестал выходить из дома, и все время ходил по дому, и везде натыкался на взгляд дочери, которая смотрела с фотографии строго и напоминала ему о себе, о том, что ему еще есть о ком заботиться, о том, что он не вправе оставить ее одну на белом свете…
Людмила после окончания омского пединститута была распределена в одну из сельских школ близ Омска, и там отрабатывала обязательные три года. После смерти матери Людмила приезжала часто, уговаривала отца поехать с ней, жить при ней до окончания ее обязательного срока, но Аугуст отказался: как же он уедет от могилки? Кто будет сажать и поливать цветы? Кто будет разговаривать с мамой? И с бабушкой?
