Сергей Сеничев - Лёлита или роман про Ё
— Считай так.
— В жёны, то есть, меня зовёшь…
— Да. Только по-настоящему, а не как этот, под куст…
— А-а-а, по-настоящему это хорошо… Эт чтобы я не его, а твои штаны стирала и тебе сопли утирала, да?
— Мне не придётся.
— Ну да, да, забыла: ты же сильный… Ты ведь не плачешь. Жорку вон вернул. Беглых приручил… Тима? — и тут мне показалось, что она повторяет за мной слово в слово. — Скажи честно: ты хочешь, чтобы и я — ну как эти твои… растения… сидела, когда скажешь, лежала… а потом — если непослушной буду — говно твоё ела?.. А если не стану, то ты и меня — в порядке исключения, конечно… так, слегка, в воспитательных целых… немножечко попинаешь, да?
— Лёль! — терпение его кончалось. — Я очень не хочу делать ничего плохого. Но пойми, я не упрашивать пришёл. Это мой лес. И будет, как я скажу. А я говорю: идём. Для твоего же блага. Ты потом увидишь, что я прав. А сейчас просто поверь, что так надо.
— А кто тебе сказал, что лес твой? — самообладания девчонке было не занимать. — Ружьё, что ли?
— Похоже, вы так ничего и не поняли, — и Тим отступил ещё на пару шагов и как-то совсем уже страшно улыбнулся.
— Фффиу, — свистнул он Кобелине, и тот затоптался, готовый выполнить любой приказ. — Ты ведь знаешь, как я люблю его. Знаешь ведь?
До сих пор были слова. Слова ничего не дали. И значит, ваше слово, товарищ карабин. Вытащенный с потолка во втором действии, в четвёртом он просто обязан начать палить. И не только в землю.
— Не надо, Тим. Я верю, — попросила Лёлька, опережая меня. — Эй, Кобелина! А ну беги отсюда…
— Неужели не ясно: никто и никуда отсюда не побежит, пока я не скажу, — прохрипел племяш и перевёл ствол на пса.
Тот приветственно завилял хвостом. Во всех смыслах вечный друг и слуга человека — теперь этого — он один, кажется, не понимал, что происходит.
— Тим, я прошу…
— А ты не вынуждай меня, Лёль.
Я знал: теперь он пойдёт до конца.
— Ну я прошу тебя! — Лёлька сжалась в комок. — Прошу…
Моё заступничество вряд ли пошло бы на пользу, и я молчал. Та-тара-тара-тара-таааа!! — Шнитке просто разрывал голову изнутри. Егорка гудел снаружи, и мне хотелось верить, что даже он против святотатства.
— И я пока — прошу, — отчеканил Тимур.
И подмигнул Кобелине.
И не нажал на курок.
И мохнатый чертяка благодарно взвизгнул в ответ: он понятия не имел, что озверевший мальчик уже — уже! — убил его, последнего из старожилов ненавистной Шиварихи.
Для себя — точно убил.
— Лёлька?
Она молчала.
И тогда он убил Вечного Пса и для нас.
Без последнего предупреждения. Одним движением пальчика. В глаз. Наповал. Как того медведя. Не дрогнув.
Вздрогнули мы с малышей. Дважды: сначала от выстрела, а потом, когда Егор подскочил и победно, как меня, саданул мертвого Кобелину — похоже, тот и при жизни был для него записной дохлятиной.
И меня нагнала ужасная догадка: а не окажись под рукой собаки — наш герой его бы для убедительности расстрелял?
Это был уже совсем другой Тимур. Новый.
— Пойдём, Лёль. Пойдём, и я его отпущу. Ты ведь хочешь, чтобы он жил? — ствол снова нашёл моё переносье.
— Хочу, — видимо, она боялась не отвечать.
— Сильно хочешь.
— Очень.
— Тогда я считать начинаю. А ты уж сама решай. Раз…
— А ты не боишься?
— Чего?
— Что я пойду, а потом тоже убью тебя? Вот за всё за это.
— И об этом мы поговорим потом.
— А ты? — Лёлька вдруг повернулась ко мне. — Ты чего скажешь? Как скажешь, так и будет.
— Два, — глухо предупредил Тим.
И даже Егор заткнул кулачками уши и зажмурился.
— Ну? — она опустилась передо мной на коленки, лицо в лицо. — Идти мне с ними или с тобой остаться?
И поняв, что жизни на кону секунда, в лучшем случае две-три — стрелять парень будет уже не по ноге — я разинул свою поганую пасть и сказал:
— Поцелуй меня.
Получилось до того бесцеремонно, что даже Лёлька на мгновение опешила.
— Можно? — подняла она глаза на брата.
— Можно. Если ещё хочешь…
— Ещё как… Только пусть сначала скажет.
Она снова была совершенно права. В кои-то веки мне самому надлежало решить и свою судьбу, и её, и будущее этой чёртовой планеты.
— На всякий случай два с половиной, — напомнил человек с ружьем.
Прощай, Лёленька! И прости мне — всё и сразу. Я так и не сумел защитить тебя. Ни тебя, ни мечты твои. Прости…
— Два с ниточкой…
Господи! Как в детстве. Сейчас будет с иголочкой, а потом — три, и…
— Не молчи, — одними губами попросила Лёлька: она плакала. — Только не бойся ничего.
А мне уже и не было страшно — было очень обидно. За неё. И за мир, который построит юноша, в жилах которого течёт кровь, на четверть идентичная моей.
Я не мог, не имел права благословить его мира. И Лёлька должна была знать об этом. И хотеть чего-то кроме я уже не успевал.
— Послушай, Тимур, — сказал я, еле ворочая языком. — Я не боюсь. Я просто прошу тебя: давай сядем и всё обсудим.
— И ты отдашь её мне?
— Мы просто сядем и поговорим, как будто ничего этого не было, — я знал: не прокатит, и не хвостом вилял, я всего лишь пытался надеть последний — не на себя — на девочку мою — спасательный круг. — Пойми, чудак, она не сможет жить с этим.
— Тогда отдай! И все мы будем жить.
— Ты не слышишь меня…
— С иголочкой…
— Что ты решил? — прошептала Лёлька.
И я в последний раз сглотнул и, не расставаясь с самыми чистыми на свете глазами, сказал то, что должен был сказать:
— Только не с ним.
И он выстрелил…
Вы слышали это уже миллион раз: как в кино.
Слышать слышали, но задумывались вряд ли. Я тоже.
А вот теперь прнедставьте себе: рапид. Супер-рапид. Гипер даже: самое жуткое в моей жизни мгновение — щёлк, и остановилось.
Первой забыла о законах физики скорость звука. Выстрел не прогремел: он начался и продолжился пыточным, рвущим перепонки низкочастотным гудом. Потом из дула показалась пуля. Она высунула нос, потом всю голову… Лезла, а я смотрел: пуля… моя…
Она покидала ствол чуть ли не с неохотой, но деваться дуре было некуда, и дура летела. Прямиком в глаз. Тим не хвастал: таких как я он бил как белку…
Или как Кобелину…
Моя пуля двигалась в миллион раз медленнее, чем ей полагалось. На то, чтобы вытрепать остаточные нервы, доли секунды мало — чего ты в долю секунды заметишь-то? с чего седеть! — и она летела по мою душу добрую минуту, а то и все пять. Летела вызывающе, тяжело, почти покачиваясь — как обожравшийся, пьяный вдугаря майский жук или, прости господи, муха с проклятой поляны.
