Стив Тольц - Части целого
Отлично помогает от рака?
— Почему ты сама его не натрешь?
— Твой отец меня не слушает. Не хочет, чтобы я ему помогала. Не примет от меня даже стакана с водой. Заставь его растереть этим маслом тело.
— Как ты себе это представляешь? Он ни за что не согласится втирать в себя чей-то жир, да еще с подбородка.
— Добейся.
— Почему именно я?
— Ты его сын.
— А ты его жена.
— Сейчас не самый лучший период в наших отношениях, — ответила Кэролайн, но не стала ничего пояснять. Да этого и не требовалось. Я был прекрасно осведомлен о любовном треугольнике с острыми углами, грозящими порезать всех нас на мелкие кусочки.
Немного помешкав в коридоре, я все же вошел в отцовскую спальню. Он склонился над столом — не читал, не писал, просто сидел.
— Папа, — позвал я.
Он ничем не показал, что заметил мое присутствие. По всей комнате были расставлены цитронелловые свечи, над кроватью и креслом в углу висели москитные сетки.
— Тебя беспокоят насекомые? — спросил я.
— А ты думаешь, я рад им, как старым приятелям? — Отец так и не повернулся ко мне.
— Я просто хотел предложить тебе репеллент.
— У меня есть.
— Это другой. Местного производства.
Он посмотрел на меня. Я подошел и вложил ему в руку баночку с растопленным подбородком.
— Размажь по всему телу.
Он открутил крышечку и понюхал содержимое.
— Забавно пахнет.
— Папа, как ты считаешь, мы с тобой похожи?
— В каком смысле? Физически?
— Не знаю. Как люди.
— Это стало бы твоим худшим кошмаром? Так?
— У меня есть парочка и похуже.
Мы оба слышали гудение, оглядывались, но не могли понять, откуда шел звук. Отец снял рубашку, набрал полную пригоршню топленого жира с подбородка и начал втирать себе в грудь и живот.
— Тебе надо?
— Нет, спасибо.
Думая об умершей во время родов женщине, я почувствовал дурноту. Интересно, жив ли ее ребенок и не настанет ли такой день, когда он почувствует жалость, что не унаследовал жир с материнского лица?
— А Эдди оказался малым совсем не того сорта, как мы считали, — заметил отец, размазывая снадобье по подмышкам.
Меня подмывало пересказать ему монолог тайца и упомянуть о его угрозах, но я не хотел добавлять стресса и без того измученному потрясениями отцовскому телу.
— Все-таки хорошо, что рядом с тобой находился настоящий друг, даже если это было неправдой.
— Знаю.
— Эдди первым сообщил мне что-то ценное об Астрид.
— Вот как?
— Навел меня на твой парижский дневник.
— Ты его читал?
— От корки до корки.
— Тошно не стало?
— Ужасно.
— Расплата за то, что суешь нос куда не положено. — Сказав это, отец снял сандалии и принялся втирать подбородок между пальцев ног. Послышались похожие на чмоканье звуки.
— В дневнике ты пишешь, что я — твоя преждевременная инкарнация.
Отец наклонил голову и на мгновение закрыл глаза. Затем посмотрел на меня так, словно только что проделал фокус, во время которого я должен был исчезнуть, и теперь досадовал, что трюк не удался.
— Что дальше?
— Ты до сих пор в это веришь?
— Считаю, что это вполне возможно, при том, что не верю в реинкарнацию.
— В этом нет смысла.
— Ни малейшего.
Я почувствовал, как во мне поднимается прежняя злость. Ну что за несносный человек! Я вышел из спальни и хлопнул дверью. Но снова ее открыл.
— Это не средство от насекомых.
— Знаю. Неужели ты полагаешь, что я не способен распознать топленый жир с подбородка?
Я застыл, ничего не соображая.
— Успокойся, малолетний тупица. Я всего лишь подслушал, — признался отец.
— Что с тобой происходит? Зачем ты намазался этой дрянью?
— Я умираю, Джаспер. Неужели не ясно? Какая мне разница, чем натираться? Жиром ли с подбородка, жиром из живота или козлиными фекалиями? Когда умираешь, даже отвращение теряет смысл.
Отец торопился в могилу — это было очевидно. С каждым днем слабел. И умом тоже. Не мог отделаться от страха, что Кэролайн хочет вернуться к Терри и что мы за его спиной обсуждаем такую возможность. Нервничал, считая, что мы только о нем и говорим. И его страх вскоре стал жареной темой наших бесед. Собравшись, мы обсуждали, как он вдохнул жизнь в свои мании и выпустил их на свободу.
Обеды проходили в таком же молчании, как первый, — слышалось лишь громкое дыхание отца между ложками острого супа. Оценивая его вздохи, я понимал: он в ярости, ибо не ощущает с нашей стороны достаточного сострадания. Многого он не хотел и довольствовался бы малым. Терри помочь ничем не мог: он все еще носился с мыслью развлечь и поддержать брата. На Кэролайн надежды было и того меньше — она притворялась, что вообще не верит в предстоящую смерть мужа. И посвятила себя невыполнимой задаче обратить развитие рака вспять — обращалась ко всякого рода ведовству: психоспиритизму, визуализации, чистке кармы. Отца окружали самые отталкивающие формы позитивизма — этого проклятия умирающего. И поскольку Кэролайн задалась целью спасти его тело, а Терри — его душу, отец стал бредить самоубийством, повторяя, что умирать от естественных причин — не что иное, как проявление лени. Чем больше его старались вернуть к жизни всевозможными нелепыми средствами, тем он больше проникался уверенностью, что дело собственной смерти необходимо брать в свои руки.
Как-то вечером я услышал крики и, выйдя из спальни в гостиную, увидел, что Терри с подушкой в руках гоняется за отцом.
— Что здесь происходит?
— Он хочет меня убить.
— Неправда! Я не хочу твоей смерти. Ты сам желаешь себе смерти, а я пытаюсь тебя из этого вытащить.
— Не приближайся ко мне, мерзавец! Я заявлял, что собираюсь совершить самоубийство, но вовсе не желаю, чтобы меня укокошили.
Бедный отец! Дело не в том, что у него путались мысли. Просто их было слишком много, они вступали в противоречие и вытесняли одна другую. Он противился тому, чтобы брат его задушил, но и сам не мог решиться лишить себя жизни.
— Позволь оказать тебе услугу, — повторял Терри. — Я всегда был рядом с тобой и никогда тебя не оставлю.
— Тебя не было рядом, когда меня пыталась убить мать.
— Ты о чем?
Отец пристально посмотрел на брата.
— Ни о чем.
— Вот что я тебе скажу: ты не способен разобраться с собственной смертью, потому что понятия не имеешь, кто ты есть.
— И кто же я есть?
— Это ты мне скажи.
После некоторого колебания отец назвал себя «пророком ограниченного спектра прозрения». Мне понравилось. Но Терри считал, что его брат — нечто совершенно иное: христианин, неспособный собраться с мужеством для самопожертвования, Наполеон, не решающийся дать сражение, Шекспир — без дара владения словом.
Отец тихо простонал и опустил глаза. Терри положил на его плечо толстую, широкую ладонь.
— Признай, что, хотя ты так долго живешь на земле, ты не знаешь, кто ты такой. А если ты не знаешь, кто ты такой, то как можешь быть тем, кто ты есть?
Отец промолчал, однако издал очередной стон, словно животное, увидевшее в окне мясной лавки своих родителей.
Я отправился спать, задавая себе вопрос: а я-то знаю, кто я такой? И ответил: конечно, знаю — Каспер. То есть Джаспер. Кроме того, я не мой отец. Я не превращаюсь в него. Я не преждевременная инкарнация отца. Я — это я, вот и все. Ни больше ни меньше.
От этих мыслей мне стало тошно, и даже показалось, что у меня изменилось лицо. Встав с кровати, я посмотрел в зеркало. Я выглядел не лучше и не хуже, а по-другому. Появилась мысль: скоро я вовсе перестану себя узнавать. Что-то странное происходило с моим лицом, и причиной тому был не просто процесс старения. Я превращался в кого-то не меня.
Снаружи послышался громкий шум. Откуда-то из курятника. Кто — или что это? Я выглянул, но из окна ничего не разглядел, кроме отражения в стекле моего не совсем знакомого мне лица. Выключил свет, но, несмотря на то что светила луна, было слишком темно. Грохот продолжался. Я, разумеется, не собирался никуда выходить, разбираться, в чем дело. Кто знает, какие существа обитают в джунглях Таиланда, и кто знает, насколько они голодны? Оставалось одно — крепко зажмуриться и попытаться заснуть.
Утром я опять посмотрел в окно. Курятник по-прежнему стоял на месте. А я почти в уверенности ждал, что увижу, как его мусолит в пасти великан. На улицу я вышел через заднюю дверь.
Трава под ногами была холодной и мокрой. Воздух отдавал странным ароматом: казалось, будто пахло засохшей, потерявшей большую часть своего букета мятой. Я осторожно продвигался вперед, готовый каждую секунду бежать в дом, если на меня бросится зверь. В курятнике царил хаос. Банки с краской открыты, их содержимое на полу и на моем в клочья разорванном рисунке парящего в воздухе лица. Кто уничтожил мою картину? И зачем? Не оставалось ничего другого, как возвращаться в постель.
