Александр Чудаков - Ложится мгла на старые ступени
— Стё-о-окла вставлять! Вставлять стёкла-а-а! Стёкла вмазать, зимние рамы вставить!
Выкрикивал он недолго, но так как молчать не умел, то без перехода начинал какую-нибудь песню. Имел небольшой, но приятный тенор, однако славу ему составил прежде всего репертуар: редкие песни бурлацкие, разбойничьи, шахтёрские, каторжные, жестокие романсы.
Ковром устлана лодка,
Давно я жду тебя,
Приди, моя красотка,
Приди, мое дитя.
Ах, краса та неземная
Вся в натуре декольте.
Кончалось печально:
Волны бурные стыдливо
Скроют мой красивый труп.
Или:
Он был красив и к роскоши привычен,
Пил винь шампань и устерс ел в обед.
Всегда притом был Жорж нигилистичен,
Дарил Жанетте жёлтых роз букет.
Самая длинная песня была про Ваньку-полового; пелась она на голос «Александровского централа»:
Где Калуцкая застава,
Там трахтир стоит большой.
В отделении направо
Служил Ванька-половой.
С подробностями повествовалось об успешной службе Ваньки, его неразделённой любви и о попытке суицида:
Взял он ножик, взял он длинный
У Егорки-мясника.
Наточил вострей аршинный
И зарезал сам себя.
Однако не до конца:
И от смерти Ваньку спас
Добрый доктор наш Гааз.
(Упоминание Ф.П. Гааза позволило потом Антону установить крайнюю дату возникновения романса.) Деятельность полового продолжилась, но Кажека удалялся в конец улицы или заходил в какой-нибудь дом, и чем всё кончилось, Антон так и не узнал.
Про другого Ваньку, всем известного ключника — злого разлучника, отбившего у князя молоду жену, Кажека давал вариант, который Антон потом не нашёл ни в сборниках Ивана Никаноровича Розанова, ни в песенниках прошлого века. По этой версии княгиня сама соблазняла верного ключника, который сначала не поддавался, но когда увидел вблизи, как её «груди-то тугие сарафан приподняли», не устоял.
В Историческом словаре, куда Антон писал маленькие заметки, по случаю сдачи очередного тома, потом корректуры, потом его выхода устраивали застолья, за которыми хором пели. Антона иногда просили исполнить что-нибудь кажековское. Любили поспорить, где и когда появился тот или иной текст.
— Расскажи-ка ты, мальчишка,
Сколько душ ты погубил?
— Восемнадцать православных,
И сто двадцать пять жидов.
— За жидов тебе прощёно,
Но за русских — никогда.
Завтра утром на рассвете
Расстреляем мы тебя.
Антон раза два пробовал просить семейный хор — деда, бабу, Тамару, тётю Ларису, маму — во время вечерних музицирований спеть что-нибудь из репертуара Кажеки, например, про Ваньку-ключника, общеизвестный вариант которого дед, конечно, знал. Но дед говорил: «Это пусть твой стекольщик поёт». Однако когда Кажека проходил по Набережной, всегда выходил на крыльцо и стоял, пока голос слышался. Иногда говорил что-нибудь вроде: «Верхние «до» у пьяницы недурны».
Да, Кажека был пьяница. Не от случая к случаю и не запойный (про таких дед говорил: «проявляет святое негодование»), а привычный. С утра перед выходом он принимал чекушку, иначе не мог работать: дрожали руки. Но после четвертинки рука становилась тверда — любой рез алмазом он делал не прикладывая деревянный метр, линия получалась идеально ровной.
Пить он приучил и свою кошку, которой с котёночного возраста подливал водку в молоко и которая считала, что таков естественный вкус продукта, и в чистом виде потреблять его отказывалась; Кажека говорил, что после любимого молочного коктейля она становится особенно ласковой и включает другой мурчалочный моторчик — с более приятным, бархатным звуком.
Стекольщик любил не только петь, но и поговорить, однако был деликатен и сам не начинал, работая молча. Но народ, удивляясь и завидуя его образу жизни, сам заводил разговоры, пытаясь вызнать, как, что и отчего.
— От чувствительности к жизни. Другие тоже чувствуют, но мучаются до вечера, а то и до субботы. А на кой? С утра не выпил — всё в душе не на своих местах. А принял на грудь — всё располагается.
Антон был уверен, что знаменитую поговорку «С утра выпил, весь день свободен» пустил в народ Кажека — второй, кроме автора бессмертной железнодорожной поэмы, философ бутылки, сохранивший ясный ум, — больше некому.
— Что ж, по-твоему, все должны делать, как ты, — спрашивал народ, — раз это так хорошо.
— Ни в коем разе. Я свою меру знаю: чекушка утром и поллитра вечером. А думаешь, мне не подносили? Мог бы не просыхать. Но за работой — в рот не беру. Только до и после. И все давно знают. А народ как? Чекушка ему — только для разгона, дальше, как поезд под уклон без тормозов — не остановится, пока с рельсов не сойдёт.
— А ты как же?
— Характер твёрдый имею. Норма — и точка. Нормы Кажека придерживался после беспамятного рокового загула на Пушкинской площади.
Разговаривал он недолго — видимо, и тут знал норму. «Где мой деревянный портфель?» — надевал на плечо свой яшик и был таков.
Вдруг он женился — на бывшей учительнице, тоже уже не молодой, которую уволили из школы как инвалида по зрению, хотя она преподавала пение и с лупой могла даже ставить оценки в журнал. Но кому-то понадобилось настучать в НКВД, что зав РОНО Крючков держит в школе нетрудоспособных (подозревали одного учителя физики, заочника, который с сессии в Омском пединституте привёз себе жену-музыкантшу, вскоре и занявшую освободившееся место).
— При чём тут НКВД? — недоумевал кто-нибудь.
— А при том, что заявление с резолюцией его начальника «Разобраться принять меры» из НКВД было направлено в облоно, которое дало взбучку Крючкову.
Второй нетрудоспособный был географ, контуженный фронтовик Глухарёв. Про него написали, что он не слышит ответов учащихся, полностью оправдывая свою фамилию, и оценки ставит наобум. Но интересно, что заменившая его учительница в следующей четверти вывела точь-в-точь такие же оценки, что и Глухарёв.
— А как же вы узнавали, кто на сколько знает? — любопытствовал Антон позже, когда у учителя уже был слуховой аппарат.
— По глазам. И по выражению лица. У ребенка всё на физиономии написано. Даже больше, чем четыре градации. Если надо, можно было бы ставить и три с плюсом или четыре с минусом.
В облоно переполошились, заставили Крючкова направить обоих педагогов на ВТЭК, где им и выдали волчьи билеты. Глухарёв, однако, не сдался — написал маршалу Чуйкову, которого он возил до контузии, и года через полтора его в школе восстановили.
А учительница пения так и осталась при своей крохотной пенсии.
Со стекольщиком они зажили дружно, после его вечерней нормы пели дуэтом. Кажека мгновенно запомнил со слуха классические романсы, она усвоила его репертуар — с подсказками, память у неё, как у всех непьющих, говорил Кажека, была значительно хуже.
