Олег Зоин - Вчера
— За какой? Узнать хочу, кто у вас в среду в 218‑м вагоне кондуктором был с утра.
— Ну это можно, милый, только если приглянулась тебе она, так тогда не по моей части, спрашивай у диспетчера. Выйдешь от меня, пройдешь по коридору мимо кассы, а уже следующая дверь, там, где бачок с водой стоит, диспетчерская, вот…
«В таких случаях говорят проще, — вторая дверь налево», — снисходительно подумал Семен, но терпеливо выслушал тираду. Однако узнав из краткого, тоже не шибко отшлифованного повествования Сербы в чем дело, парторг задумался и, раскуривая казбечину, протянул коробку Семену.
— Не-а, спасибо, у меня сигареты, — отказался тот, вынимая собственную пачку «Краснопресненских».
— А ну дай–ка и я подгощусь, какие они. Попробую с фильтром, — напросился собеседник и, вытянув из пачки пару сигарет, засунул их в кармашек пиджака. Потом он снял с рычага трубку и позвонил. Кто–то невидимый оказался на месте и партийный дьяк строгенько приказал явиться в кабинет, да чтоб как штык был, да чтоб узнал по пути, кто в среду на 218‑м с утра катался.
— Теперь погодь, милый наш корреспондент, чуток, мы зараз с тобой всё и узнаем.
— Да не корреспондент я вовсе, — начал было закипать Семен, страсть не терпевший покровительственного тона.
Но в ту минуту, когда он уже собрался уходить, в помещение вошел человек иного склада. Не то, чтоб высокий или там лицом видный, нет, обыкновенный тридцатилетний здоровяк с копной рыжих волос, смахивающий на слесаря, с умными серыми глазами. Подойдя поближе, протянул твердую ладонь сначала гостю, затем хозяину, если так можно сказать, «кабинета». Представился как Залатенко.
«Рука железная, как у Крохмаля», — подумал Серба, душевно располагаясь к Залатенке.
— Антонина Плашина обилечивала в то время на 218‑м. Нахамила кому–нибудь?
А узнав подробности, вспыхнул:
— Если она окажется и ты, парень, не ошибся, сам её своими руками задушу!
Серба ни капли не сомневался, что тот может такое сотворить. Очень уж неумолимым казался Залатенко и твердость была ему, признал Семен, к лицу.
Пока они горячо, с чисто мужской прямотой, обсуждали проблему, придя к выводу, что во всех земных несчастьях виноваты бабы, в кассе, где кондукторы сдавали выручку, разыскали Плашину, и она как была в синем застиранном халате, с сумкой через плечо, ухмыляясь ступила на порог. Заметив Сербу, вспомнила что–то и нахмурилась. Подошла тихо к кромке сцены и подняла лицо к мужикам, привычно разложивших локти на кумаче.
— Здрасьте, уважаемые! — молвила тихо и, могло показаться, застенчиво.
— Так рассказывай, Тонька, какой–такой Эдик и куда вы Людмилу запраторили? — откровенно недружелюбно накинулся на нее Залатенко.
— Перво–наперво, Антонина Ивановна буду, а потом, с чего бы это я вам, мужикам, про личное болтать стала. И не стыдно вам, а ещё мужчины! Только и делов, что про баб сплетни вынюхиваете. И вы тоже, товарищ парторг! Муж мне Эдя, вот кто!
— Сволочь ты! — привстал за президиумным столом Залатенко и стукнул по бордовой скатерке так, что подпрыгнул стакан в блюдечке и качнулась вода в захватанном пальцами гранёном графине.
— Не ярись, не ярись, Захар, — успокаивал активиста парторг, поглаживая рукой по плечу, как успокаивают собаку, рычащую на нелюбимого соседа, дескать, при людях лай потише, а ночью хапнешь за штанину, похвалю. Хотя, справедливости ради говоря, у партийного работника у самого тяжело и многообещающе заходили желваки за щеками.
Серба смотрел на испуганную Антонину в упор. Убивай её сейчас Залатенко, не полез бы разнимать.
Понемногу на их громкий разговор без спросу сходился народ, в основном бабье. Беленький парнишка, совсем еще ребенок, с комсомольским значком на спецовке, некстати спросил у парторга, будет ли, как всегда в пересмену, пятиминутка с политинформацией.
— Отстань, Гриша, не мешай! — отстранил его было тот, но подумав, звательно махнул рукой. — Зови, пожалуй, ко мне кассиров да кондукторов. Заодно и к слесарям сбегай!
За пять минут зальчик наполнился галдящими женщинами, которые враз почувствовали, что сообщат им нечто неординарное.
— Да, товарищи, — сказал парторг, — что греха таить, есть ещё среди наших женщин такие, каких к мужчине я бы и на километр не подпустил!
Скопище преимущественно женского народа загудело тревожно, как осенние мухи, шустро вертя головами по сторонам, уточняя друг у дружки всякие предположения. Парторг между тем изложил основную канву.
— Тонька, Тонька, да как же ты, кобыла подлая, на такого молодого польстилась, семью разбила, человека в гроб вгоняешь! — раздался звонкий осуждающий голос с третьего ряда. И какая–то уже очень не молодая бабенка стала рассказывать всем, как Тонька обманом выдурила у неё год назад три тыщи рубликов и не отдала.
— Толика мово, значит, упрятали за дебош, а она и подкатись. Прокурор, мол, знаком лично, выпустит Толика, но подсыпать надо хорошо. Я и дала, дура старая, три тыщи. Ну да подожди, выйдет скоро Толик, так он из тебя, стервы, пять выдавит!..
— Да-а, ну и дела раскочегарил ты, ну и дела! — шепнул Семену Залатенко. Добавил зло: — Вот сучка на мою голову!
А Тонька стояла перед всеми хоть бы что:
— Бросьте агитировать, бабоньки! С кем хочу, с тем и лежу, а то вы не такие!
В ту минуту в дверь протиснулась девушка. Её не пропускали, потому как стояли плотно, словно в церкви, но почертыхавшись, запустили.
— Серба здесь? — довольно громко спросила она, уже пробившись в первые ряды.
— Я здесь! — обозвался Семен и, приподнимаясь над столом, увидел бледную Надю из дозировки.
— Думала, что не найду тебя, Сеня. Люда умерла. Сегодня утром.
— Что ты сказала?! Она умерла?! — выдохнул для всех непоправимое слово Серба.
Напрасно парторг призывал к порядку, взывая к совести. Женщины, с полуслова поняв Надю, накинулись на Антонину, хватая её за волосы, за юбку, куда попало пиная ногами. Общение с народом, с его прекрасной половиной, стало неуправляемым.
— В каждом стаде свои бл*ди, но такой я еще не встречал! — надсадно кряхтел Залатенко, стаскивая баб с замордованной самосудом Плашиной, но нелегко было утихомирить их, успокоить.
Наконец, приехала синенькая машина с кокетливым красным кантиком по борту. Двое рослых мильтонов в помятой несвежей форме быстро и умело расчистили себе дорогу и, подхватив под руки, поволокли заголившуюся, растрепанную и кусающуюся Плашину куда следует.
Петр Прохорович узнал о смерти Людмилы от дармоеда Минченко.
— Я уже позвонил в столярную, чтобы там тару побыстрей оформили и в гараж насчет грузовика, — отрапортовал дармоед шефу.
— Правильно, Минченко, так и действуй. Надо телеграмму в Тирасполь дать, разыщи адрес. Впрочем, всё равно теперь, успеют или не успеют приехать родичи. Вечером займёшься телеграммой. А ты каменюка, Минченко!
— Это вы о чем, Петр Прохорович?
— Ну, как у тебя повернулось ляпнуть такое бездушное, — «звонил, тару заказал», а?.. В цехе хоть будь человечнее, а то ходить тебе битым когда–нибудь за чёрствость свою долбанную.
Когда–то, ещё до войны, работал Минченко под началом П. П. на разных мелких должностях в органах, как всякий тупица, больно переживал свои неудачи по службе и тайно завидовал взлёту Петлюка. Самый большой свой личный подвиг Минченко совершил, участвуя с П. П. в ликвидации врагов народа в подвале облуправления НКВД в 1941‑м и в уничтожении нового здания управления путём поджога…
После изгнания из системы в 1956‑м году и выхода на неплохую пенсию он, ещё не старый конь, не смог найти себе места в гражданской упряжке и его, чуть было не свихнувшегося от водки и от баб шалопая, подобрал и трудоустроил к себе в цех опять–таки Петлюк. Минченко смертельно боялся Петлюка, так как считал, что «много знает», а за такое знание часто бывает секир–башка, но избавиться от непрошенной опеки шефа не решался. Все–таки оба — действующий резерв. Не имея гражданской специальности, пришлось подвизаться на ниве снабженческой, благо нива эта плодородная переносила любые сорняки. Поэтому невинное кокетливое замечаньице шефа повергло его едва ли не в ужас.
Петлюк действительно подумывал одно время избавиться от Минченко, справедливо полагая, что дурак опаснее врага, но удобный момент упустил, а теперь счёл за лучшее, чтобы многознающий дурак находился всегда на виду.
— Как понимать ваши слова, Пётр Прохорович? Не лишайте, прошу вас, премии за истёкший месяц, нечаянно я ведь оговорился, знаю, что чуткость сейчас к людишкам проявлять указание есть, исправлюсь.
— Хам и глупец. Не от меня битым ходить будешь, а от гегемона. Так вот болтонёшь завтра насчет тары при работягах, кто–нибудь и вправит ряшку тебе, и, учти, правым его сочтут. Ну, иди. Созови ко мне, как обычно, мастеров смен, главного инженера и прочих.
