Ганс Носсак - Избранное
Ни одна женщина по внешнему облику не подходила д'Артезу, во всяком случае, тому д'Артезу, каким он являлся перед публикой, меньше, чем «женщина в окне». Порой, когда, обращаясь к протоколисту и разглядывая его двумя узкими щелочками глаз, она говорила «молодой человек», что было не очень уж приятно, то от бесчисленных морщинок и гусиных лапок смахивала на дряхлую циничную ведьму. В другой раз создавалось впечатление, что она начисто позабыла о госте, хотя и поглядывала на него, и это было еще мучительнее, ибо он словно переставал существовать. Но вот она, навострив глаза и уши, вслушивается в даль, быть может, чуть печально и беспомощно, как вслушивается молодое животное — тигрица или волчица — в призывный зов самца, которому ей, несмотря ни на что, придется следовать. В такие мгновения посетитель испуганно и сочувственно задавался вопросом, что же представляет собой эта женщина и о чем она думает, оставшись одна в своей неуютной комнате.
Эдит потом горячо ее защищала, собственно, без всякой нужды и вопреки себе самой, ибо протоколист не допускал ни единого неуважительного замечания на ее счет. Эдит утверждала, что неприбранные, сальные, седые космы, неопрятный ворот платья, оборванная тесьма, болтающаяся пуговица и желтые от неумеренного курения пальцы — всего лишь маска, точь-в-точь как у ее отца усики и костюм дипломата. Но это верно лишь отчасти. Правда, сама «женщина в окне» как-то рассказала о себе:
— Когда эти куколки, от которых так и разит душистым мылом, сидят у меня и я разжимаю их ручонки, они от страха только что не обмочатся. Тут плети им что вздумается, они всему поверят. Правда, детка, им предсказывать будущее — невелика хитрость. Деньги, постель, светский форс. Для тех, что там, на улице, стоит потрудиться, они и сами понимают что к чему и действительно хотят кое-что узнать. На них надо работать честно.
А все-таки занятно было бы увидеть эту женщину вместе с д'Артезом. Разумеется, как только он объявился тогда в Берлине, она тотчас же к нему отправилась.
— Я прочла это в газете. В те времена чудные были у нас газеты, совсем не то, что нынче. Я тут же поехала в клинику. Поехала? Легко сказать, это был настоящий поход, ведь трамвай встретишь — считай повезло. Но дел у меня особых не было, лишь бы как-нибудь продержаться, а пройтись всегда полезно. В клинике какие-то хорошо выбритые американские мальчики стали спрашивать, не могу ли я его опознать. Ну ясно, если он — это он, отчего же нет? Это был он, хотя смахивал скорее на скелет, а глазищи точно у иконы, писанной с какого-то святого подвижника. Нечего сказать, милый, говорю, хорошо же они тебя отделали. Тут он ухмыльнулся, вернее, попытался ухмыльнуться и даже бровь вздернуть. На нем каждый мускул, каждую жилку видно было. Ни дать ни взять наш прежний Эрнст. Только не перенапрягайся, милый. Здешние девочки предупредили меня, чтоб я тебя всячески щадила. А что я тем временем не похорошела, мне и без твоей ухмылки ясно. Пусть эти бабенки тебя тут выходят, а там загляни ко мне на досуге. Мы вдоволь посмеемся над всей этой несуразицей. Bye-bye, прощай, как нынче говорят. Да-да, я называла его «милый», но ты, детка, ничего такого не думай. Просто актерская привычка. Ну вот, в один прекрасный день стоит твой папа у моих дверей, отъелся опять, под мышкой держит бутылку джина, у американцев прихватил. Так ты теперь в новом наряде? — спрашиваю, и мы чуть со смеху не померли. Я, понятно, ему во всех грехах исповедалась. Мы, надо вам сказать, на какое-то время потеряли друг друга из виду. Больше из-за моего замужества, чем из-за его женитьбы. Хотя и твоя мать не пришлась мне по вкусу, уж ты не обижайся. Но я-то какого дурака сваляла! Что бы вы думали, дети, я, которая тут судит да рядит, сама на пару черных штанов позарилась. Вот эти черные штаны вместе с начищенными сапогами и мундиром в обтяжку и уволокли желторотую пичугу прямиком со сцены. С трудом верится. Привеском к ним оказался юный красавец эсэсовец. Смазливый дурень — и только. И вовсе не жестокий зверь, ах, если бы хоть зверь, как нынче их описывают. Смазливый дурень — и только. Упокой, господи, его душу, повезло ему, погиб где-то в России. Но к тому времени я уже давным-давно с ним разошлась. Вся история только полтора года и длилась. Детей у нас не было — в те годы вполне благовидный повод для развода, хотя, по правде говоря, я малость посодействовала тому, чтоб детей не было, это в наших силах. Да, такое вполне может приключиться. Возьмите себе на заметку, молодой человек, такое вполне может приключиться. А уже допустив раз подобное неразумие, саму себя перестанешь принимать всерьез, и в этом есть прок. Да и всех куколок, что являются сюда прямехонько из пенной ванны и желают знать свое будущее, тоже всерьез принимать не станешь. Будущее! Словно бы у них есть будущее! Но тебя, детка, пусть моя болтовня не сбивает с толку, испытай все сама, ничего страшного. Я только потому этот вздор припомнила, что мы с твоим папой довольно долго из-за этого не встречались; я бы ему глаза выцарапала, вздерни он только брови. Ну а потом его и залапали. Кругом война, бомбы сыплются. Обычная история. Времени не было раздумывать, что такое счастье и тому подобные вещи, в этом тоже свой плюс… Да, так вы, стало быть, в Африку собрались, молодой человек. Неужели это обязательно? На три года? И кто вам эту мысль внушил? Не Ламбер ли? Ну ладно, ладно, не горячитесь. Какое мне дело? Только не воображайте, будто эта девочка станет вас дожидаться. Этак каждый бы в Африку укатил, хорошенькое дело, а дома его ждет-пождет такая дурочка. И ты, детка, не внушай себе этих глупостей. Всех этих Сольвейг мужчины выдумали, чтобы про запас кого-то иметь, кто их покоить станет, когда они с малярией вернутся. Выкинь эти глупости из головы. Расскажи мне лучше о Ламбере. О твоем дяде Ламбере, как ты его называешь. Как удалось ему опять человеком стать? Правда, что он уснул, когда жена его наконец кончилась? Твой папа мне что-то такое рассказывал. Единственно разумное, что довелось мне слышать о Ламбере. Да! Да! И нечего пугаться. Его жене давным-давно пора было умереть, у нее ни кровинки в жилах не было, только стихи да какая-то там новомодная философия. Такие дамы нынче десятками на званых вечерах и вернисажах толкутся. Было б это хоть уверткой, чтоб мужа подцепить, так нет же, они в эту несуразицу искренне верят. От всего этого с души воротит, тут уж ничего не остается — только бегством спасаться. И что за мужчины пошли, всю эту заумь слушают. Утром, за завтраком, все о литературе невесть что плетут или вечером, как в постель ложиться. Б-ррр! Всякая охота пропадет. И даже если они придерживают язык, ты все равно робеешь от собственного невежества. И ваш Ламбер туда же. Что он себе в голову вбил? Я его жену всего два-три раза и видела, в гостях у кого-то. Истинно живой мертвец, слепому видно было. Кровь в жилах стынет, только до нее дотронься. Так надо, чтобы именно Ламберу пришло в голову поддержать в этом диковинном существе жизнь, и он женился на этой женщине. Да такая женщина даже Геркулеса в два счета обратит в тень. Однако мне-то какое дело, с меня собственных глупостей хватает. И в те времена меня это ничуть не касалось. Пусть бы женился, раз уж хотел, и себя на муки обрек. Но вот он уснул, когда она умирала, — и в моих глазах опять человеком сделался, показал себя прежним Ламбером… Ну, хватит, теперь сделайте одолжение, ступайте и оставьте меня одну. Ничего не попишешь, детка. Придется тебе свою судьбу на собственном опыте познавать. А если твой молодой человек сочтет за лучшее познать это с негритяночкой, так про то на его руке все равно ничего не найти. К судьбе и прочему вздору она никакого касательства не имеет. А теперь марш! Проваливайте! Не то я окончательно разозлюсь. И кто только все так несуразно устроил! Ах, да что там, подойди-ка поцелуй меня. И ровным счетом ничего не значит, что я ревмя реву. Все старые бабы ревут, когда такие цыплята рвутся под нож, воображая, что отныне все у них пойдет хорошо.
12Ламбер тоже был вне себя от злости, когда протоколист зашел к нему в понедельник, после того воскресного вечера.
Он свирепо зашипел на протоколиста, едва тот подошел к нему в библиотеке:
— Вы что, у Норы побывали?
— Но… ведь было же воскресенье, — заикаясь, ответил тот.
— Да, это мы заметили. Эдит вечером приходила ко мне.
— Я думал… Эдит?
— Да, Эдит, а кто же еще? Ну, пока.
Через полтора часа, когда библиотека закрылась, протоколист первым делом рассказал об агенте, которого повстречал на Кляйне-Бокенхеймерштрассе. Ламбер пренебрежительно махнул рукой:
— Для меня это давным-давно не секрет. Я как-то пригласил привратника того дома на кружку пива в пивную, что на Ротхофштрассе. Неужто ваш господин Глачке думает, что способен втереть очки привратнику? А тем более жене привратника? Что за младенцы сидят в вашем Управлении безопасности! Неужто эти идиоты считают, что привратница сей же час не заметила, кого им посадили на чердак? Да еще если молодчик за галстук закладывает и на улице ногами вензеля выписывает… Хуже всего, однако, что бедняга попал в беду. Я кое-какие справки навел у Норы.
