Алексей Слаповский - Большая книга перемен
Любил ли я тебя тогда на самом деле? Мне казалось, что нет. Я купался в своей удаче, в том, что ты тоже меня любишь. Я вообще в тот период осмелел, действовал решительно на всех фронтах, писал статьи для всех газет, выступал на всех трибунах – такое было время.
Я помню тот вечер, когда ты сказала, что хочешь во всем признаться Павлу. Конечно, я сказал, что сам возьму это на себя. И взял, как ты помнишь, был тот разговор на балконе с мордобитием. Но теперь я могу признаться, что именно такой реакции и ждал от Павла. Я все предвидел. Я знал, что недостоин тебя, что очень скоро ты обнаружишь мои чувства фальшивыми и проклянешь меня. И я своим поступком сделал наши дальнейшие отношения невозможными, а тебе сказал, что не могу пойти против брата.
В итоге ты все-таки сделала выбор в его пользу. Конечно, это была ошибка, лучше бы, если бы был кто-то третий, Павел ведь не мог забыть твоей «измены». Но потом я понял: нет, не ошибка, его ты тоже любила, хоть и по-другому. Такое в жизни бывает. Тем более что Павла (как и Максима) любили все, они умели возбуждать к себе симпатию.
Мне же для возбуждения любви к себе, а я этого тоже хотел, приходилось прилагать неимоверные усилия. Я работал на контрасте – если Максим и Павел избрали стезю откровенных дельцов, то я взялся за роль спасителя народа, если можно так выразиться. Парадокс в том, что я действительно видел, что многое надо спасать и многое можно сделать. Я был, можно сказать, готов на подвиги. В это время развернулись политические баталии, я принимал активное участие, не поняв еще, что мы, кто сшибались лбами напрямую, были игрушками в тех руках, о которых мы даже не подозревали, что умные наблюдают за войной придурков, а сами в это время таскают из наших складов боеприпасы и продают враждующим армиям. Извини за батальные метафоры, не близкие женщинам.
А потом наступил период апатии, когда вокруг не оказалось никого, кроме одной женщины, о которой здесь неуместно говорить.
Но жить было как-то надо, я решил, что самое лучшее – плыть по воле волн, то есть жить маргинально, как большинство провинциальных интеллектуалов: работать, где придется, выпивать, с кем придется, балаболить, балагурить, мечтать о каком-то неожиданном крупном заработке, чтобы с деньгами уехать в какую-нибудь глушь, слушать птиц и думать мысли.
А потом мы опять встретились, и ты спросила, что бы я сказал на то, если бы ты ушла от мужа с детьми ко мне. После добровольного одиночества у меня возникла полная иллюзия, что я тосковал по тебе, люблю тебя и готов ради тебя на все. Поэтому мой ответ был: да.
И были два счастливых месяца. Правда, мы жили не полноценной семьей, только встречались, но будущее казалось не за горами.
Приступаю к самому страшному моменту, который я вынужден честно объяснить.
Когда братья позвали меня на рыбалку, я понял, что состоится серьезный разговор. Я не был готов к нему. Я знал, какие мне будут задавать вопросы, но не знал, что буду отвечать.
При разговоре Павел сказал, что я коверкаю его с тобой жизнь. Что у вас сложные отношения, но это отношения мужа и жены. А я веду себя подло уже потому, что за попытки отбить жену брата можно и убить. О том, что я тебя почти отбил, он не знал (меня, кстати, меньше мучило то, что я вру и не говорю об этом, чем то, что вынуждаю тебя врать). И вот тут настал момент истины. Я мог бы признаться Павлу, что на самом деле наша любовь односторонняя, что я люблю тебя не так, как ты меня. Он бы обрадовался, но как бы это подействовало на тебя? Он требовал одного: чтобы я не встречался с тобой ни под каким видом. Он не требовал, чтобы я уехал. Но я представлял, насколько сложно будет жить в одном городе и не встречаться. То есть для меня переносимо (прости!), а как будешь жить ты?
Вот тогда я вдруг и предложил вариант, который, как мне казалось, все решит окончательно. Я сказал, что лучше всего мне исчезнуть. Пусть они скажут, что я утонул – и все. И нет никаких проблем. А я исчезну и клянусь больше никогда не напоминать о себе. Павел и Максим сказали, что их могут заподозрить в моем убийстве, я рассмеялся и ответил: это слишком невероятно. И потом, нет трупа – нет убийства. Унесло течением, вот и все.
Они (и Павел, и Максим, и Петр) согласились не сразу. Им казалось, что я иду на жертву. Они не подозревали, что в моем поступке было на самом деле много позерства и гусарства – я ведь тогда не представлял, на что я иду.
И вот наступила моя смерть.
Я не могу представить, как на тебя это подействовало, и никогда об этом не узнаю, потому что ты получишь это письмо, как и другие, только тогда, когда меня окончательно не будет (а я при своих болячках в этом уверен, то есть в том, что умру намного раньше тебя). У меня, правда, есть источник информации, но я не хочу им пользоваться, я хочу честно соблюсти правила игры.
Но я буду писать тебе, хоть ты и не будешь получать этих писем.
Мне это необходимо.
Во-первых, для того, чтобы сказать тебе, Ириша, что после многих лет изломанности, сомнений, преследований самого себя в самом себе, я понял простую вещь: что я Люблю Тебя – и только тебя, по-настоящему, теперь на всю оставшуюся жизнь. Любви двух людей могут помешать только они сами, следовательно, любовь не встречающихся мужчины и женщины не имеет предела – некому мешать.
Я хочу попросить у тебя прощения. Я мог изменить твою жизнь, но мне не хватило мужества и, главное, понимания, что я действительно хочу это сделать.
Четыре года я не решался написать тебе это письмо. За эти четыре года произошло многое. В рабочем поселке, где я живу, то есть почти в селе, срез общества такой же, как во всей стране. Я много наблюдал, думал.
Был страшный период прострации, когда я был бомжем, без всякой метафоры, я был бомжем, я отринул все социальное, я не хотел ни кем быть.
Но человек, если он остается человеком, ищет опору, а помойка – слишком зыбкая субстанция. Да и пахнущий мочой матрас, на котором лежишь ночью, полупьяный, тоже устойчив лишь до тех пор, пока не попытаешься встать.
Я встал. Встряхнулся. Окольными путями попросил Максима оформить мою выписку из Сарынска, чтобы иметь тут нормальные документы. С его связями это вышло легко. Я устроился преподавателем в техникум, мне дали комнатку в общежитии, а потом я встретил женщину с двумя детьми, которая мне очень напомнила тебя. Мы стали жить вместе, но тут явился бывший муж, началась дурацкая криминально-бытовая история из-за квартиры, из-за детей, которая заставила меня окунуться в гнилую пучину отношений, где, когда доходит до дележки чего-либо, каждый становится друг другу если не волк, то собака. Очень бывает трудно сохранить человеческое достоинство в этих условиях. Да что там достоинство, мне угрожали физической расправой. Но мне удалось сохранить и свою жизнь, и свое достоинство, и свою семью.
Это теперь мои самые родные люди. Я, Ириша, только теперь понял, что такое тепло родства, живительное семейное беспокойство – понял то, чего не понимал в семье отца и матери и не успел понять с тобой, ясно почему. Мы живем вместе, я, моя жена, ее сын и дочь, у нас все статично, но на самом деле мне удается заразить всех энергией движения, так мне кажется, – сын стал читать книги, дочь бросила курить (извини за мелочи и тривиальность). Потому что движение – это жизнь.
Я сам себе напоминаю какого-то проповедника, а это смешно, учитывая, сколько зла я тебе причинил. Утешает, как ни странно, то, что все эти проповеди ты прочтешь, когда я буду мертвым. А покойники могут себе позволить порассуждать на банальные темы.
Надеюсь, тебе не покажется парадоксом, что я продолжаю любить тебя, хоть и недостижимо. Я рассказываю об этом своей жене Галине, и, ты не поверишь, она это понимает. Она понимает, что это другая любовь (потому что я ее тоже люблю), в этой любви все мое прошлое, а настоящее – здесь.
То, что я пережил, на самом деле не представляет собой ничего выдающегося. Но я вижу сейчас какой-то новый смысл в том, что уже было. И в том, что есть. Хотя бы уже тот, что я изменился и, надеюсь, не в худшую сторону. Но не мне судить.
Извини, ничего не написал конкретного, но оставлю для других писем.
Мне нужно их писать.
Наверное, человеку мало одного мира и одного себя. Не надо только считать это раздвоением, это как раз и есть норма. Так мне кажется.
В общем, жить тяжело, но интересно. И в этом, может, мой ответ на собственный вопрос, который меня всегда преследовал и преследует: если жить так тяжело, почему так не хочется умирать?
Люблю, прости.
Счастья тебе, моя навсегда утраченная и навсегда обретенная радость!
Саратов – Москва – Саратов – Москва…
2007–2011 гг.
Примечания
1
Названиями глав служат отрывки из древнекитайской «Книги Перемен» («Чжоу И»), которые удивительным образом отразили из прошлого будущее, совпали с изложенными событиями – и именно в последовательном порядке. (Здесь и далее – примечания автора.)
