Петр Дедов - Светозары
Я сказал плотникам, что это моя одноклассница, и повел Марусю на озеро умываться.
— Освобождаем тебя, Серега, сёдня от работы! — крикнул вслед нам Бугор. — Так что до утра тебе как бы увольнительная!..
Я оглянулся, заметил, как, улыбаясь, подмигивая друг другу, переглянулись плотники, но улыбались они вроде не обидно, по-хорошему.
— Откуда у тебя мотоцикл? — спросил я Марусю.
— Отцу премию дали, а ездить он боится. Я вперед его научилась…
— А как меня разыскала?
— Язык до Киева доведет… А ты изменился. Еще пуще похудел, — она притронулась ладонью к моей щеке, поросшей мягким курчавым пушком. — Бриться тебе надо…
Мы стояли в тальниковых кустах, на берегу озера.
— Ты куда-нибудь уйди, я вся искупаюсь, — сказала Маруся, — а то пропылилась от пяток до маковки.
Я побродил по перелеску, а когда вернулся на берег, Маруся была уже одета и, встряхивая, сушила на солнышке свои черные, жестковатые, но удивительно красивые волосы.
— Ну и комаров здесь у вас! — сказала она, шлепая себя по голым лыткам.
— Это еще мало. Они жары боятся. А вот вечером…
— Ты не рад, что я приехала? — спросила Маруся.
— Рад, конечно.
— А почему ты меня не поцелуешь?
Я обнял ее за прохладные после купания плечи.
— Холодная, как лягушка, да? — улыбнулась она. — Зато сердце у меня горячее…
Мы сели на бережку, на мягкую и яркую гусиную траву. Маруся рассказала, что она отослала документы в Томский университет, на геологический факультет. Ее, как медалистку, должны были принять без экзаменов. Я чувствовал, что за это короткое время, пока мы не встречались, вроде бы стал отвыкать от Маруси. А если бы прошло несколько месяцев?.. Я спросил у нее, почему она решила поступать на геологический факультет? Бродить по горам и лесам, чего-то искать — эта романтика у меня не вязалась как-то с характером основательной, домовитой Маруси. Все что угодно, но искать ветра в поле…
— Геологи ищут земные сокровища, хочу и я найти себе богатство и счастье, — не совсем понятно ответила Маруся.
— Ненадежное это дело — искать. Кто чего потерял-то, чтобы искать?
— А если не искать — надежное это дело? — опять непонятно и даже с обидой в голосе спросила Маруся.
Вот и разбери-пойми этих женщин… Я ложусь навзничь. Гусиная травка густая, упругая, — сквозь рубашку приятно холодит спину. Маруся сверху вниз долго смотрит мне в лицо, постепенно глаза ее туманятся, заволакиваются черной влагою, в она бессильно клонится ко мне, тянется губами к моим губам. Что же мешает мне схватить ее, прижать к своей груди, стиснуть до боли, мгновенно захмелев от поцелуя? «Совсем я отвык… Совсем чужая…» — мелькает в голове, и в это время слева в кустах слышится тихий шорох. Я поворачиваю голову и успеваю поймать в листве два расширенных в ужасе глаза… Осторожно отстраняю Марусю и поднимаюсь на ноги. Она так и остается сидеть, сгорбленная, печальная, с опущенным лицом, залитым краскою стыда, а может, гнева. Так вот что мешает мне быть с нею искренним!
— Пойдем отсюда, Маруся! — как можно громче говорю я и, наклонившись, подаю ей руки.
И в это время из кустов выходит девушка. Она с независимым видом идет мимо нас, что дается ей нелегко. Это, конечно, она, Фатима. Впервые я вижу ее так близко. Она невысокая, тоненькая и гибкая — действительно как ящерка. Маленькая черная головка ее опущена и лица не видно. Она проходит мимо нас напряженно и медленно. И тут же бесшумно скрывается в кустах.
Маруся смотрит ей вслед с испугом, будто это не человек, а привидение.
— Кто это? — шепотом спрашивает она.
Я тоже шепотом начинаю торопливо и сбивчиво рассказывать ей про свою постоянную соглядатайку.
— Нет дыма без огня! — решительно перебивает Маруся.
— Но чем меньше огня, тем больше дыма, — пытаюсь я отшутиться.
— Вот видишь, все-таки огонь-то есть? Вы с ней встречаетесь?
— Говорю же, только сейчас увидел ее близко! — горячусь я.
— Она тебе нравится?
Я отворачиваюсь, начинаю насвистывать, засунув руки в карманы штанов.
— Ну, не сердись, — говорит Маруся, — я тебе верю… Давай только уедем отсюда? На мотоцикле…
Ветер рвет за спиной мою рубашку, — будто хватается кто-то сзади, пытается остановить, удержать. Мотоцикл мчится на предельной скорости: еле успевают слетать с дороги тяжелые на подъем грачи. На колдобинах нас подбрасывает вверх, мотает в стороны, а Маруся, пригнувшись к рулю, кажется, добавляет еще скорости. Я сижу за ее спиной, уцепившись окостенелыми пальцами за резиновый хомутик беседки. Что это сегодня с моей Марусей? Но я молчу, стиснув зубы. Мотоцикл ревет, как разъяренный зверь; вихляясь, летит навстречу дорога.
Маруся сворачивает с колеи и внезапно тормозит. Кругом голая степь. Ни кустика, ни бугорка. Косые лучи вечернего солнца пекут с прежней силою. От мотоцикла пышет жаром, пахнет бензином и раскаленным железом. Тишина, только суслики торчат столбиками у своих нор, с любопытством смотрят на нас и грустно посвистывают.
Мы стоим как потерянные. Потом молча начинаем ходить взад и вперед. Мы одни на десятки верст в голой степи.
— Мне здесь почему-то боязно, — говорит Маруся. — Поедем назад.
Мы едем в хутор, и там Маруся внезапно решает отправиться домой прямо сейчас, немедленно. Я уговариваю ее побыть еще, но бесполезно. Тогда я провожаю ее за хутор. Веду в руках мотоцикл, Маруся идет рядом. Плотники еще работают, и когда мы проходим мимо стройки, Бугор напоминает:
— У тебя до утра увольнительная, Серега.
Мы проходим молча, чувствуя, что они с любопытством смотрят нам вслед.
— Ну, пока, — говорит Маруся и протягивает мне твердую свою ладонь.
Она резко рвет ногой книзу стартер, мотоцикл стреляет, выбрасывая из выхлопных труб вонючий дым.
— Пока! — кричит Маруся и вскакивает на сиденье.
За мотоциклом завивается пыль. Я возвращаюсь назад, к мужикам. Кузьма Барыка смотрит из-под руки на удаляющуюся Марусю, восхищенно говорит:
— Гарна дивчина!
И тут за нашей спиной вырывается из перелеска, нарастая, дробный стук копыт. Перед нами проносится на вороном коне всадница в пестром платье.
— Ах, ешь тебя комары! — всплескивает руками Бугор. — Ату ее!
— Это чо она, мужики?? — недоуменно спрашивает Филимон Пупкин.
— Соревнуются, значится, — поясняет старик и, задирая голову, взглядывает на меня из-под большого козырька бордовой фуражки, — молодца, Прохвессор, затравил!..
Не ошибся дед Терентий: Фатима направила Каракера на степную дорогу. Елки зеленые! Я моментом взлетаю на самую верхотуру дома, на голые еще, торчащие ребрами стропила. И успеваю еще увидеть, как оборачивается Маруся, а потом пригибается к рулю, — видно, прибавляя газу, и сразу же скрывается в пыли. И Фатима пригибается к гриве коня. И вороной конь пластается над степью, все приближаясь к белому клубку пыли от мотоцикла. Нелегко сейчас Марусе! Дорога ухабистая, в рытвинах и колдобинах. В иных местах столько пыли, что в ней пробуксовывают колеса.
— Ну, девки! Ну и отчаюги! — вскрикивает Бугор. — Хоть каку бери, Серега — не ошибесся!..
А всадница уже поравнялась с мотоциклом и пошла на обгон…
Глава 9
ПОИЖИВEM — УВИДИМ
1
И опять провожает меня мама за околицу родного села. Ах, как горько привыкать ей к долгим разлукам и коротким встречам, — сколько их будет еще впереди! Ветром сорванный с дерева лист в степи не поймать, отрезанный ломоть хлеба к буханке не приладить…
Сегодня вместе с мамой провожают меня младшенькие — Петька, Танька, Колька. Петька совсем уже большой, работник и кормилец. В колхозе пасет он летом баранов, в сенокос возит копны, уже и пахать на лошадях помаленьку приноравливается. Большой пострел, до материного плеча вытянулся, и, когда она, обняв меня, всплакнула на прощание, Петька грубовато, подражая взрослым, утешает ее:
— Ну, хватит, чего нюни распустила? Не пропадем. Мне вон бригадир обещался по полтора трудодня за день писать…
Петька не переносит чьих бы то ни было, особенно маминых, слез, — потому и бормочет, и отворачивается, судорожно кусая губы.
Танька, сестричка моя ласковая, незаменимая мамина помощница по дому, — эта слез не скрывает: припала ко мне, обхватила ручонками, причитает, надрывая душу:
— Не уезжай, братушка! В городу, сказывают, есть неча совсем — тамока ни коров, ни куриц не содержат, и хлебушко не сеют, и картошку не сажают…
Даже Колька, самый младший, тяжело сопит, грязными кулачонками трет глаза, а губы — сковородником.
Я спешу распрощаться поскорей, у меня самого разрывается сердце от жалости и тоски, — на кого вот покидаю их, самых кровных мне и родных, всегда полуголодных, оборванных… Ухожу все дальше от них, иду, и оглядываюсь, и спотыкаюсь на ровном, а они стоят кучкой, ребятишки прижались к матери и машут, машут мне вослед, пока не скрываются за поворотом…
