Великая война - Гаталица Александар
Между тем Вереш с первого дня выполнял скучную работу цензора, и было непонятно, чем же столь гордится ручка с черными чернилами. Так же как у золотоискателя, у него на сотню прочитанных писем приходилось только одно, заслуживающее внимания. Один солдат писал матери, что ему холодно и очень не хватает ее кукурузного хлеба. Другой жаловался, что уже четырнадцать дней не может по-настоящему выспаться и что на войне самое плохое не пули, не рукопашная, а отсутствие сна. (Это не совсем пустячная информация, но начальству и так известная.) Третий писал девушке, что когда людей убивают, то они издают не человеческие звуки, а хрипят и кашляют, как скотина, в которой никогда не было ничего человеческого. (Он отметил это как пример упадка духа сербских военных!)
Уже на второй день пребывания в Земуне синей ручке Тибора стало скучно. Черная ручка, хотя Тибор и писал ею весь день, очень скоро тоже заскучала.
Между тем жизнь в Земуне за эти пять дней сделалась для Тибора интересной. Столичного цензора определили на постой к одной старой сербке, которая раньше вместе с дочерью содержала пансион на берегу Дуная. Над домом в нижней части Гардоша теперь висел большой флаг Двуединой монархии, которым мать и дочка гордились, поскольку сшили его сами. Тибору было хорошо в бывшем пансионе. Ему казалось, что на него, пусть даже мелкого и безбородого, оценивающе посматривает дочка, подавая скудный завтрак и заговаривая с ним на плохом венгерском. Как только он стал думать, что Великая война может оказаться для него удачной, что, вероятно, он даже женится в Земуне, началась его маленькая личная война, завершившаяся для него фатально. А все началось с пустяковой проблемы — так бывает, когда совершенно белый на вид зуб, внутри весь пораженный кариесом, в первый раз отреагирует на холод.
На третий день пребывания в Земуне черная ручка Вереша все чаще стала отказывать ему в послушании. Снова обнаружилось, что цензор пишет одно, а на бумаге возникает другое. Он хотел сообщить о том, что в одном письме солдат сомневается в способности сербской армии прийти в себя после Церского сражения, а оказалось, что его собственным почерком, послушными до сих пор черными чернилами написано, что перспективы быстрого возвращения сербской армии в боевое состояние являются весьма оправданными. С этой проблемой он встретился еще в редакции «Пештер Ллойд», поэтому и теперь повел борьбу с ручками и бумагой так, словно они были его единственными врагами. Уже почти возведенную в наивысший ранг новую ручку с черными чернилами, ставшую вдруг непокорной, он решил наказать и вернуться к старой, той, что еще в Пеште показала свой строптивый норов. Непослушная пештская ручка стала послушной земунской, однако ранее послушная пештская ручка и не думала отступать, наоборот, она стала мстить в соответствии с черным цветом чернил, которые носила в себе как кровь.
Однако Вереш сначала ничего не заметил. Весь четвертый день своей отважной воинской службы он писал точно то, что и хотел — синими чернилами, но ручка с черными чернилами в первый раз проявила свою мстительную натуру тем, что украдкой пролила все чернила в сумку. Вереш обругал ее и решил больше не носить с собой в большое здание ратуши, где занимался своей цензорской работой. Пустую ручку с запачканным пером он оставил на ночном столике. Начался его пятый день в Земуне.
Вереш и в пятый день работал очень напряженно.
Черная ручка целый день ожидала мщения.
На следующую ночь должно было случиться то, что готовилось. Когда цензор после девяти вечера возвратился с работы и, провожаемый любопытными взглядами сербок, без ужина отправился спать, ручка в полной боевой готовности ожидала его на прикроватном столике. Тибор умылся из фарфорового таза и заснул, от усталости издавая громкие стоны. Он ничего не видел во сне в эту пятую ночь в Земуне, и только перед рассветом резко повернулся, как будто что-то ударило его в спину. Он коротко схватился за грудь, в горле у него вдруг заклокотало, и он вытянулся. Свидетелей его смерти не было.
Для Тибора Вереша Великая война закончилась, когда заботливые мать и дочь нашли его с вонзившейся в грудь ручкой. Коварный инструмент каким-то образом пришел в движение и, как покинутая любовница, отомстил предателю, убив его последним уколом и при этом сломав себе хребет, то есть перо. Никто из следователей даже и подумать не смел, что добропорядочный цензор смог совершить самоубийство, тем более таким театральным способом. У матери и дочери возникли большие проблемы, но их спасла венгерская кровь по материнской линии и связи в Пеште, сразу же использованные для того, чтобы не пострадать из-за убийства венгерского младшего унтер-офицера. После пяти дней и пяти ночей воинской службы Вереш был с минимальными воинскими почестями похоронен чуть повыше пансиона, на земунском кладбище под башней Янко Сибинянина. Лишнего времени для похорон и не было, потому что на следующий день, после трехдневного наступления сербских войск, Земун пал. Новая армия тут же начала допрашивать население сербских домов, и смерть Вереша оказалась даже полезной для матери и дочери с Гардоша, которые теперь утверждали, что с большим трудом вытерпели пребывание венгерского шпиона целых пять дней, а потом ликвидировали его… Сербы воздали им почести только на словах, на большее в течение этих четырех дней существования сербского Земуна в 1914 году времени у них не было.
Для торжественных речей и вручения орденов не было времени и в окрестностях Парижа. После падения Брюсселя и Антверпена Первая армия Клюка и Вторая — Бюлова без труда вторглись на север Франции. Армии кайзера заняли Седан и Сен-Кантен и быстро продвигались к Парижу. На улицах «Города света» было введено затемнение. Однажды утром на площадях появился манифест. Генерал Галлиени, военный комендант Парижа, предупреждал о возможной осаде и призывал жителей эвакуироваться, но город опустел еще до того. Все, кто не видел войны и не собирался нюхать порох, уже уехали: в Америку, как Жорж Брак и художники-кубисты, на Лазурный берег, как предпочло мелкое дворянство и лишившиеся наследства графы, в Латинскую Америку, Испанию или Лондон, как многие иностранцы, до 1 сентября 1914 года считавшие Париж своим городом. Сообщение о возможной осаде Парижа превратило обычное бегство в массовый исход.
Полиция отдавала новые приказы: все общественные места должны быть закрыты после девяти. Город перестал быть похожим на веселую столицу богемы и авантюристов. В одно сентябрьское утро студент Станислав Виткевич вскочил с постели и помчался на террасу отельчика «Скриб», откуда доносился страшный шум. Звуки мощных моторов летели с бульвара Осман, откуда непрерывный поток автомобилей перебрасывал войска на север. В этой уродливой колонне были премиальные модели, украшенные французскими флажками, спортивные авто, наскоро переделанные и забронированные, грузовики, реквизированные с виноградников, — и все они спешили на север. В ужасе от увиденного, молодой человек вскрикнул. Для Станислава Виткевича Великая война началась, когда он подумал, что войска, которые должны оборонять Париж, спасаются бегством и генерал Галлиени, по сути дела, сдает город пруссакам. Почему же молодой человек оказался на террасе бедного отельчика именно в это время?
Почему не был вместе с воинскими частями на севере или с самодовольными трусами-художниками на юге страны? На север он не попал потому, что на отборочной комиссии его не приняли в Иностранный легион из-за шумов в сердце; на юге он не оказался потому, что как всякий поляк был нерешительным, а кроме того, хотел помочь своей новой родине — Франции. Он воображал себя в роли оперирующего врача, представлял, как ведет санитарную машину только одной рукой, потому что вторая у него ампутирована после героического подвига, и этими выдуманными картинками он жил весь август 1914 года, пока кое-как зарабатывал себе на пропитание, моя посуду в «Ротонде» и доедая остатки с тарелок.
Теперь, показалось ему, наступил конец. Париж был покинут, и у него больше не оставалось знакомых. Улица де ля Пэ, где до войны можно было увидеть представителей всех народов мира, уже на следующий день опустела. Тишина, призрачная тишина: ни грохота омнибусов, ни автомобильных гудков, ни топота копыт. Большинство ресторанов было закрыто, а на улицах кружились лохмотья одежды, скомканная жирная бумага, не представлявшая интереса даже для бродячих псов, и газеты, в которых еще писали о больших успехах генерала Жоффра в Эльзасе и Лорене… Потом он почувствовал голод. Сытый человек — сказал он себе — выбирает какую-то маску из набора, который мы называем жизнью, а у несытого это всегда маска голода… Необходимо было что-то предпринять. Во всех магазинах были опущены металлические рулонные жалюзи, которые было очень опасно ломать днем. Поэтому Станислав решил использовать комендантский час. В рейд по покинутым квартирам он отправился в девять часов вечера, когда сирены обозначили запрет передвижения и появление на улицах патрулей. Он пробирался переулками и обходил патрульных стороной. На площади Оперы он вломился в двери одного из домов и быстро поднялся по ступенькам наверх. Из ночи в ночь он учился по размерам входной двери квартиры или блеску латунной дверной ручки определять, где осталось больше еды.
