Я назвал его галстуком - Флашар Милена Митико
После этих лозунгов она отпускала меня, и я на ходу чувствовал себя так, словно меня грубо облапали. То ли из-за маминого тона, то ли из-за того, как она кривила губы, когда речь заходила о Миядзима, я догадывался, что рассказывать слишком много опасно. И поэтому я умалчивал, что на куртке Юкико не хватает двух пуговиц, и умалчивал, что мне это совершенно безразлично.
Но чувство неизвестной угрозы оставалось. Маленькое жало в моей груди, оно впивалось все глубже, а даже самое маленькое, крошечное жало, если оно достаточно глубоко, раздирает рану. Оно ощущается инородным телом, которое постепенно ставит твое собственное тело на колени.
62
«Почему ты так не похожа на других?» — спросил я однажды Юкико.
Мы сидели в тени сосны.
В ответ словно заученная фраза: «Потому что я упала со звезды». — «Со звезды?» — я затаил дыхание. Она кивнула: «Мои родители нашли меня. В коробке у реки. У меня на шее висела записка. В ней было написано, что я принцесса созвездия Лиры и мне предназначена земная жизнь далеко от дома. Но только тс-с! Это секрет. Если кто узнает, клянусь, я рассеюсь звездной пылью». — «А твоя одежда?» Я сгорал от любопытства. Она зажмурилась, подумала немного с закрытыми глазами, распахнула их и воскликнула: «Маскировка! Все это маскировка! Чтобы не рассеяться, я ношу одежду нищей. — Наматывая кончик бечевки на мизинец, она добавила: — Иногда я тоскую по дому». — «Я тоже», — сказал я. «Значит, ты мне веришь?» — «Да Я верю тебе». — «И ты обещаешь хранить мой секрет?» — «Даю слово».
Мы взялись за руки.
«Друзья. На веки вечные».
Мы нацарапали наши имена на коре.
«Наше дерево дружбы, — объявила Юкико. Из кармана юбки она вытащила красную нить, повязала ее на ветку и продолжила: — Красная нить будет напоминать нам о том, что мы связаны. Поскольку я доверила тебе свой секрет, ты в долгу передо мной. И раз уж ты обещал хранить его, я в долгу перед тобой».
Торжественное соглашение. Тень от сосны плыла по земле. Лучи солнца струились по нашим головам.
63
Нам исполнилось по девять лет. Потом по десять. С каждым годом у меня все шире открывались глаза. А вернее сказать, мой взор затуманивался. Вера в детские сказки пошатнулась, и вдруг я стал смотреть на мир глазами недоверчивыми, глазами сомневающимися, глазами, которые перестали видеть. Мой взгляд был потрепан, как дырявые чулки Юкико. В конце концов родители оказались правы. Я понятия не имел, с кем вожусь, и хотя меня все так же не волновало, хорошее или плохое у меня окружение, во мне нарастала злость из-за того, что Юкико утаивала правду о себе и своем происхождении.
«Откуда ты? — Я пытался вытащить из нее ответ. Мы сидели, прижавшись спиной друг к другу, и рвали с земли травинки. Красная нить на ветке выцвела. — Скажи мне. Откуда ты на самом деле?» Ее плечи мягко прижались к моим. «Ты же и так знаешь». — «Что я знаю?» — «Я не могу тебе сказать». — «Но почему?» Дрожащие лопатки. «Почему не можешь?»
Костлявое молчание. Я вырвал целый пучок травы и швырнул его в стену храма. «Прости меня, пожалуйста». Она слегка отодвинулась от меня. Холодная пропасть между нашими спинами, в нее задувал ветер.
Мне хотелось сказать ей: «Хорошо. Прощаю». Только злость сдерживала меня, злостная боль.
64
На следующий день я звоню в дверь Миядзима, как обычно; ее мать высовывает голову и хрипит: «Сейчас выйдет».
Дверь закрылась, дыхнув на меня запахом плесени. Из-за двери я услышал сперва, как мать громко окликнула Юкико, затем тихий, едва различимый шепот: «Что значит — ты не хочешь его видеть? Что значит — тебе стыдно?»
Шепот прекратился. За дверью все стихло, вскоре крик разбил тишину: «Я так больше не могу!»
После чего вновь стало тихо. Дверь открылась, запах распада. Мать высунула голову: «Зайди в другой раз. Может, завтра. Может, послезавтра. У моей дочери, принцессы, свои капризы».
Не сосчитать, сколько раз потом я стоял перед их дверью и звонил в звонок. Не сосчитать, сколько раз мне так и не открыли. За дверью Юкико — мерцающая звезда. За ярким свечением и не понять, что она давно потухла. Я тщетно тянулся к ее свету, не обращая внимания на то, что судачат соседи. Их треп стоял в ушах, и я понимал, что свет этот дрейфовал в космосе на расстоянии световых лет.
«Миядзима едят собак и кошек. Миядзима жарят муравьев. Миядзима пьют из дождевой бочки. Миядзима…» Вся округа перемывала им косточки. В нашем поселке они были раной, которая воспалялась от страха перед другим. От страха стать такими, как они. Он коснулся и моих родителей. Я заметил это по их неприкрытому довольству, когда сидел понурившись за ужином.
«Друзья приходят и уходят, — говорили они. — Смирись с этим. Когда-нибудь ты оглянешься и поймешь, что все имеет свой смысл и порядок». Пустые фразы, и эта пустота опустошала меня.
Мне нечего было противопоставить им. В качестве последней попытки я написал письмо: «Дорогая Юкико, давай еще раз встретимся у нашей сосны. Я хочу тебя увидеть и понять. Попрощаться. Сказать тебе, что…» Я тер ластиком это место, пока бумага не прохудилась.
65
«То want a love that can’t be true». Его веки задрожали. Я замолчал. Песня, потрескивая, крутилась вхолостую. За соседним столиком глухой голос заказал виски с содовой. Кто-то приподнял штору. Проливной дождь. Штора тяжело упала обратно. Расколдованное дневным светом кафе вновь накрыло магией полутьмы. Удивительно, я думал, что внутри не будет пространства между людьми. Но все сидели, погруженные в свои кресла и мысли.
— Она пришла? — спросил он, не открывая глаз. В тусклой дымке, окутавшей нас, его красно-серый галстук казался серым, просто серым. — Так она пришла? — повторил он.
Я не ответил.
— Но она же должна была прийти! Разве нет? Она же пришла! — Он говорил так настойчиво, как будто не только я, но и он тоже, как будто мы оба ждали, что она придет. Как будто мы оба зависели от ее прихода.
— Да, — наконец ответил я. — Юкико пришла.
— Пришла-таки! — Он выдохнул.
— Только…
— …Только что?
— Она стала чужой. Спустя четыре месяца я едва узнал ее. На ней была школьная форма, на голове раскачивался хвостик, она выглядела как обычная девочка. Идя ко мне, она смущенно отводила взгляд в сторону. Встала предо мной, опустив голову. Только тогда я узнал Юкико — по запаху. Эта робость. Мне хотелось сделать ей больно. Я схватил ее, одиннадцатилетнюю девочку, за плечи. Начал трясти. Ударил по лицу. Она молча снесла удар.
«Почему ты не смотришь мне в глаза? — Я приподнял ее лицо за подбородок. — Посмотри на меня. Хотя бы так. Я ненавижу тебя. Слышишь? Я ненавижу тебя за то, что ты вынуждаешь меня быть таким, как все. Как те, кто распускает про вас слухи».
Наконец она посмотрела на меня: «Они говорят правду».
Наши взгляды сцепились. Ближе. Еще ближе. Я поцеловал ее. Дальше. Еще дальше. Что-то подошло к концу. Я оттолкнул ее, и она отвернулась. Птица без крыльев шла по песчаной прихрамовой площадке.
«Между нами все кончено! — заорал я. — Окончательно и бесповоротно!»
Но ее белые носки уже скрылись за кустами. Из храма гремела Сутра сердца [6].
66
Как описать горечь? Я был разбитым стеклянным сосудом, а пространство, которое я когда-то охватывал, слилось с пространством вокруг. Я блуждал по безлюдной пустыне, под ногами моими — острые ножи. С каждым шагом я понимал, что вряд ли куда-нибудь дойду.
Некоторое время я обходил стороной дом Миядзима. Вместо того чтобы пойти направо, я шел налево, вместо того чтобы пройти прямо, я шел обходными путями, а если не удавалось его избежать, переходил на другую сторону улицы. Я содрогался при мысли, что Юкико может выглянуть в окно или что я столкнусь с ней на улице. Эта мысль делала меня ничтожно маленьким. Юкико могла ткнуть в меня пальцем, припомнить мой долг. Мне даже хотелось этого. Я был настолько ничтожным, что мне хотелось, чтобы она оказалась худшим другом, чем я.
