Тан Тван Энг - Сад вечерних туманов
– Это капско-голландский[42] дом, – пояснил Магнус, неверно поняв недоуменное выражение на моем лице. – Весьма типичный для мест, откуда я родом.
С поста охраны торопился гурка[43], чтобы открыть ворота. Пара крупных коричневых собак бежала вприпрыжку рядом с машиной, пока Магнус объезжал вокруг дома, направляясь к гаражу.
– Не бойся, они не укусят. – Он показал на полоску темной шерсти вдоль хребта собак. – Родезийские риджбеки[44]. Тот – Бруллокс, а что поменьше – Биттергаль[45].
По мне, оба пса выглядели одинаково большими, своими холодными влажными носами они обнюхивали мне голени, пока я выбиралась из «Лендровера».
– Пошли, пошли, – приговаривал Магнус, подхватывая мой чемодан. На краю газона, перед входом, он остановился, широко повел рукой и произнес:
– Дом Маджубы.
Стены одноэтажного строения были оштукатурены белым, что оттеняло черный тростник речного камыша, которым была крыта крыша. Четыре широких окна, с размахом отставленные подальше одно от другого, располагались по обе стороны от входной двери. Деревянные ставни и рамы были выкрашены в цвет зеленых водорослей. Высокие округлые фронтоны, украшенные изображениями листьев и винограда, венчали крыльцо. Высокие стебли цветов (позже я узнала, что они называются стрелициями) росли под окнами, их красные, оранжевые и желтые лепестки напоминали мне остроугольных птичек, которых любил складывать из бумаги один японец-охранник в моем лагере. Я поскорее отогнала это воспоминание.
На крыше ветер надувал флаг с незнакомыми мне четырьмя широкими полосами – оранжевой, белой, синей и зеленой.
– Vierkleur[46], – пояснил Магнус, проследив направление моего взгляда. – Флаг Трансвааля.
– И вы его не снимаете? – Вывешивать иностранные государственные флаги было запрещено еще год назад, чтобы предотвратить вздымание красных китайских знамен сторонниками Малайской коммунистической партии.
– Сперва меня пришлось бы пристрелить.
Магнус не снял обуви, прежде чем зайти в дом, и я последовала его примеру. Стены прихожей были выкрашены белым, желтые доски пола маслянисто поблескивали под лучами вечернего солнца, лившимися в окна. Мое внимание привлек ряд картин на стене в гостиной, и я решила взглянуть на них поближе. Горные пейзажи, бесплодные, протянувшиеся до горизонта…
– Фома Бэнс[47]. А вот те литографии с хинными деревьями – это Пьерниф[48], – разъяснил Магнус, заметно польщенный моим интересом. – С Мыса.
В рамку вплыло чье-то отражение, и я повернулась навстречу китаянке лет под пятьдесят, седые волосы которой были скручены в пучок на затылке.
– Моя Лао Пуо, Эмили, – произнес Магнус, целуя жену в щеку.
– Очень рады видеть тебя у нас, Юн Линь, – поприветствовала та. Свободная бежевая юбка скрадывала очертания ее тонкой фигурки, на плечах – красный жакет.
– Где Фредерик? – спросил Магнус.
– Не знаю. Наверное, у себя в бунгало, – ответила Эмили. – У нашей гостьи усталый вид, Лао Кун. У нее был долгий день. Перестань хвастаться своим домом и проводи ее в ее комнату. Я уезжаю в медпункт: жену Муту укусила змея.
– Ты вызвала доктора Йео? – спросил Магнус.
– Конечно же, лах. Он уже едет. Юн Линь, мы поговорим попозже.
Она кивнула мне и ушла.
Магнус повел меня по коридору.
– Фредерик – ваш сын? – спросила я: не могла припомнить, чтобы что-то слышала о нем.
– Мой племянник. Он капитан Родезийских африканских стрелков.
Дом был наполнен напоминаниями о родине Магнуса: крашенные охрой ковры, сотканные каким-то африканским племенем, хрустальная ваза с торчащими из нее иглами дикобраза, массивная, фута в два[49] длиной, бронзовая скульптура леопарда, преследующего невидимую добычу. В восточном крыле задней части дома мы миновали комнатушку, немногим больше кладовой для белья. Половину узкого стола в ней занимала рация.
– Вот так, – указал на нее Магнус, – мы поддерживаем связь с другими фермами. Завели мы их после того, как К-Ты стали слишком часто срезать наши телефонные линии.
Моя комната была последней по коридору. Стены – и даже пластиковые выключатели – были выкрашены белым, и на несколько секунд мне представилось, будто я снова в Ипохской городской больнице. На столе стояла ваза с цветами, каких я прежде никогда в тропиках не видела – кремово-белые, напоминающие формой раструб фанфары. Я потерлась запястьем об один цветок: его лепестки казались бархатными.
– Что это за цветы?
– Лилии ароидеи. Мне прислали клубни с Мыса, – сообщил Магнус. – Они здесь хорошо приживаются. – Он поставил мой чемодан у комода из тикового дерева и спросил: – Как твоя мама? Улучшения есть?
– Она ушла в свой собственный мир. Полностью. Больше даже не спрашивает меня о Юн Хонг.
Меня это в какой-то мере радовало, но об этом я ему не сказала.
– Тебе следовало бы после войны сюда приехать, здоровье восстановить.
– Я ждала ответа из университета.
– Но работать в Трибунале по военным преступлениям… после того, что с тобой случилось?!
Он покачал головой:
– Удивляюсь, как только отец тебе позволил.
– Всего три месяца-то и работала.
Я помолчала, потом сказала:
– За всю войну у него не было ни единой весточки обо мне или о Юн Хонг. Когда он меня увидел, то не знал, что со мной делать. Я была для него призраком.
То был единственный раз в моей жизни, когда я видела отца плачущим. Он так сильно постарел… Однако, если разобраться, и я тоже. Мои родители уехали с Пенанга и перебрались в Куала-Лумпур. В новом доме он, прихрамывая (чего до войны никогда не было), привел меня на второй этаж, в комнату моей матери. Моя мать меня не узнала и повернулась ко мне спиной. Через несколько дней она вспомнила, что я ее дочь, но всякий раз, завидев меня, принималась расспрашивать о Юн Хонг: где она, когда домой придет, почему до сих пор не вернулась? Довольно скоро я стала испытывать жуткий страх, навещая ее.
– Мне было лучше, когда я уходила из дома, когда была занята чем-нибудь, – сказала я. – Отец чувствовал то же самое, хотя и не признавался в этом.
Попасть в Куала-Лумпуре на место помощника научного сотрудника Трибунала по военным преступлениям было несложно: на самом деле обладатель этой должности был не более чем клерком на побегушках. Столько много народу было убито или ранено на войне, что, когда японцы сдались, Британская военная администрация столкнулась с нехваткой кадров. Запись свидетельских показаний жертв имперской японской армии, однако, подействовала на меня куда хуже, нежели я ожидала. Видя, как жертвы теряют самообладание, рассказывая о перенесенных ими жестокостях, я поняла, что мне только предстоит оправиться от того, что я пережила. Я обрадовалась, получив извещение о том, что принята в Гиртон.
