Олег Рой - Капкан супружеской свободы
— Ты не можешь так поступить со мной, — сказал он нарочито спокойно, но закипая в душе и готовясь дать волю своей ярости, если только она посмеет с ним спорить дальше. Однако Лида спорить не стала, а только вздохнула и, поморщившись, сделала еще один глоток из кофейной чашки.
— Самая модная актриса молодежной тусовки?… Тут ты прав, Соколовский. — Ее голос прозвучал неожиданно тускло, без выражения, и Алексей почти обрадовался этой нежданной апатии, которая показалась ему признаком того, что Лида готова согласиться с его доводами. — Конечно, прав. Но мне уже… ты помнишь, сколько мне лет, Алеша? О, немного: только двадцать шесть. Но для той молодежной тусовки, о которой ты заметил, я через пару лет окажусь старовата. И для того чтобы продолжать звездный марш в экспериментальном молодежном театре, возможно, тоже.
— Ну, только не говори мне, что у Смолина ты собираешься играть старух и вообще мечтаешь остепениться, — ядовито проговорил Соколовский. — И вряд ли там тебе дадут больше, чем я…
— Юра Смолин холост, — мягко напомнила Лида. — Я смогу открыто появляться с ним на людях. А он сможет открыто восхищаться мной не только как актрисой, но и как женщиной. Возможно, ты ничего не слышал об этом, но он вообще всегда поступает именно так. Вот что он даст мне, Соколовский…
Все, приехали. Этого однажды следовало ожидать… Больше всего на свете Алексею хотелось бы сейчас сказать ей что-нибудь такое, что сразу поставило бы все на свои места и напомнило его любовнице об их негласном уговоре никогда не затрагивать этой темы. С любой другой женщиной он только так и поступил бы. Но почему-то сейчас он был оглушен и растерян, не мог найти нужных слов и почти готов был оправдываться. Лида слишком сильно переплелась в его сознании с его театром; ее успех означал для него успех труппы, ее популярность — известность спектаклей, в которых она участвовала, ее присутствие стало для него символом удачи и радости… И потому он не удивился, когда внезапно услышал свой собственный голос, зовущий к перемирию:
— Ты хочешь о чем-нибудь попросить меня? Подожди, не торопись, быть может, мы найдем выход…
— Я? Попросить? — совсем уже изумилась Лида. — Да бог с тобой, Алеша! Это ты всегда просил меня о чем-то, не правда ли? А я никогда ничего не требовала, ни на что не рассчитывала… за это ты и… ценил меня, верно же?
Она помолчала и добавила совсем тихо, будто сказала самой себе:
— Может быть, ты хочешь попросить меня о чем-нибудь? Что ж, я готова тебя выслушать. Только поторопись, Соколовский.
— Поторопиться? — пробормотал совсем уже сбитый с толку Алексей, собирая собственные мысли, предательски разбегавшиеся в разные стороны. — Почему?
— Да вот же, наш рейс объявляют, ты разве не слышишь? — расхохоталась Лида, точно ни о чем другом они и не разговаривали. — Или ты хочешь опоздать? Ну же, скорее!
И она вскочила, потянула его за собой, а смех и гомон остальных актеров закружил и увлек за собой Алексея. Опомнившись через несколько минут уже на трапе самолета, он не мог поверить, что Лида действительно хочет бросить его и театр, и подумал, что весь этот дурацкий разговор ему просто приснился там, в удобных креслах аэропорта Домодедово.
Не может быть, продолжал размышлять Алексей. Этого попросту не может быть никогда…
Она улыбалась ему со своего места так весело и нежно (он отсел в полупустом самолете довольно далеко от их честной компании, отговорившись желанием подумать, поработать), так непринужденно махала рукой, когда ненароком ловила на себе его взгляд, а затем заснула на третьем часу полета, свернувшись в уютный, грациозно-кошачий клубок, что он решил, будто ничего и в самом деле не может быть! Потому что до сих пор все было хорошо. Они искренне понимали друг друга, ему льстили ее трепетная влюбленность и необременительная преданность, не требующая взамен каких-то жертв с его стороны. И что же произошло теперь, когда он позволил себе неосознаваемую вначале им самим роскошь быть зависимым от нее?…
Это началось около полугода назад, в один из дней светлой и удивительно теплой осени. Деревья еще полыхали золотыми и багряными красками, и Москва утопала в сладком мареве последних цветных дней, прежде чем закутаться в строгие черно-белые одежды долгой зимы. В такие дни Алексей всегда особенно остро ощущал преходящую, невозвратную поступь жизни, торопился работать, страстно хотел дружить, говорить, чувствовать… И одиночество воспринималось им личным врагом и невероятной творческой помехой.
Именно таким — пряно-чувственным из-за дурманящего аромата осени и при этом оскорбительно одиноким — выдался для Соколовского тот вторник, который, по сути, перевернул всю его жизнь. Он хорошо помнил свою досаду и горечь, когда в театре сорвалась важнейшая репетиция, сорвалась нелепо и без чьей-то конкретной вины. Просто один из ведущих актеров свалился с острейшим приступом аппендицита, и прямо со сцены его увезла «скорая». Работа в тот день закончилась, не успев начаться. Соколовский метался по артистическим гримерным, матерясь и придираясь ко всякой мелочи. Актеры хмуро огрызались или отмалчивались, предполагая впереди длинные дни простоя.
Потом он долго курил в своем кабинете, распустив труппу по домам. Марал бумагу, пытаясь работать над очередной пьесой, точно зная, что ничего путного сегодня не выйдет, отвечал на чьи-то звонки, бездумно смотрел в окно. Ему было некуда торопиться: Ксении и Наташи опять не было в городе. Ох уж эти их вечные экспедиции, вечные разлуки, постоянное отсутствие любимых женщин именно тогда, когда они необходимы ему!..
Он был несправедлив, конечно, распаляя в себе негодование, но в тот день Соколовскому было не до справедливости. Задыхаясь от отвращения к собственной неприкаянности, от обиды и чувства собственной ненужности, он наконец вышел из кабинета, с грохотом захлопнув за собой дверь. Точно так же он намеревался поступить и со входной дверью театра, который наверняка уже опустел к семи часам вечера, так нелепо свободного сегодня от спектакля. Но, проходя через зрительный зал, внезапно споткнулся взглядом о какое-то движение в застывшем пространстве и с разбегу остановился. Одинокая фигурка, склонившаяся в одном из кресел над кипой бумажных листов, показалась ему провозвестницей удачи и — самое главное — спасением от одиночества.
Женщина подняла на него взгляд, и Соколовский понял, что воистину все к лучшему в этом лучшем из миров. Огромные глаза актрисы, которая всегда казалась ему слишком красивой для мелкой интрижки, ибо другим проявлениям чувств в театре не было у него места, смотрели на режиссера с ощутимым женским превосходством, с сочувственной негой и насмешливым обещанием. И он начал, словно теннисные мячики, подбрасывать ей слова, затевая игру, в нужности которой и сам не был уверен, но, убыстряя ход событий, наивно верил, что каждый новый бросок зависит только от него.
