Маша Трауб - Вся la vie
По дороге в поликлинику я успокаивала себя тем, что бывает хуже. Как ни странно, успокоила Настька. Она сказала, что ей сказал мальчик, а тому сказал другой мальчик, что на другом этаже детям делают операции. Острыми ножами.
– А что им делают? – спросила я и из-за пластинки гулко застучала зубами.
– Уздечку подрезают, – прошамкала тоже из-за пластинки Настька.
Что такое уздечка и зачем нужно ее подрезать, я не знала.
– Слышишь? – опять прошамкала Настька.
– Нет, а что?
– Крики. Я тоже не слышу. Но тот мальчик сказал, что кричат.
Когда мне подкрутили пластинку и мы с мамой шли по дорожке к остановке, я увидела этих несчастных детей. В окне, на первом этаже. Точнее, я увидела только спины врачей, склонившихся над креслом. Спин было много. Они не двигались.
Помню, что из-за пластинки все время текли слюни и на словах с шипящими я присвистывала. В классе меня дразнили Вторчерметом и все время с кем-нибудь знакомили. «Тебя как зовут?» – спрашивал мальчик из класса «Б», к которому меня подводили мои одноклассники. «Маса», – говорила я.
Настьке сняли пластинку первой. Она опять стала самой красивой девочкой в классе и написала мне записку: «Больше я с тобой не дружу». После этого я потеряла все сразу – пластинку, ключ от пластинки и даже «мой» стакан с водой. Собрала все в носовой платок, хотела выбросить в мусоропровод, но не рискнула. Поэтому носовой платок я засунула на самую верхнюю полку шкафа, в самое страшное место – туда, где хранилась мамина лиса. Я быстро засунула платок и выдернула руку.
Лиса когда-то была бабушкина, а потом ее хранила мама. Лиса была воротником. Когда-то очень модным. Я видела фотографию – лиса лежала на бабушкиных плечах, свесив лапки, и сверкала искусственными глазами. Бабушка улыбалась и придерживала лису за хвост. Мама знала, что я боюсь воротника, но не могла от него избавиться. По-моему, из-за бабушкиной фотографии.
Сейчас я хожу лечить зубы к другу своего мужа – дантисту. Он работает в частном стоматологическом кабинете. Там стоят оранжевые кресла и звучит классическая музыка. Друга мужа я никогда не узнаю без маски. Он как-то вышел сам меня встретить вместо медсестры. Так я с ним даже не поздоровалась. Потом он вышел из кабинета и вернулся уже в маске. Я его узнала, заулыбалась и стала спрашивать про жену и детей. Он, наверное, решил, что я странная девушка. То есть он давно так думает. Потому что я, усаживаясь в кресло, сразу по детской привычке запихиваю руки под попу – чтобы его за халат не схватить. И глаза зажмуриваю сильно-сильно. Он и разговаривает со мной, как с ребенком: «Машенька, а сейчас мы будем плескаться-бултыхаться». Это значит, что нужно прополоскать рот. А как-то даже пытался развеселить меня крокодильчиком. Друг мужа сломал указательный палец, и ему гипс наложили. На гипсе он нарисовал маркером мордочку крокодильчика. «Машенька, открой глаза, смотри, какой крокодильчик», – говорил он мне. Я мотала головой и говорила «ы-ы-ы», потому что ничего другого сказать не могла. Во рту была вата. Вообще мне нравится эта привычка зубных врачей задавать вопросы, когда пациент может только ыкать и головой мотать.
Плакать меня отучила мама. «Есть два повода для слез – когда болеет ребенок и когда умирает мать», – говорила она мне.
Со дня Васиного рождения и до того дня, когда ему исполнился месяц, я плакала каждый день. Вася болел. Весь тот месяц я прожила в страхе. Это такой особый парализующий страх, когда ты стоишь у детской кроватки, смотришь на ребенка и не знаешь, что делать. Думаешь только о том, что готова отдать руку, ногу, голову, да что угодно, лишь бы ребенок так не плакал.
Я в детстве не болела. Совсем. Даже ветрянкой и свинкой. Даже ОРЗ. Я очень переживала по этому поводу – все болеют, а я нет. И карта из поликлиники у меня была не как у всех. Тоненькая, всего несколько листочков. Не то что у Женьки. Вот у него была самая толстая и красивая карта в мире. Женькина мама тетя Наташа украсила ее наклейками – мишкой и зайчиком – и цветочек нарисовала. Женька в детский сад редко ходил – у него были дела в поликлинике. Он так и говорил: «У меня дела в поликлинике».
Женьке я завидовала. Ему многое было можно, чего нельзя было мне. Например, есть сахар. Мне мама разрешала только две ложки без горки в чай положить, потому что если больше, то «слипнется». А Женька в чай клал три ложки с горкой. Он и кашу гречневую с сахаром ел и даже блины посыпал ровным слоем. Он жевал блин, сахар хрустел на зубах, а я смотрела и завидовала. После каждого приема лекарства – а это шесть раз на дню – Женке выдавалась «сласть», как говорила тетя Наташа, – заесть. За микстуру – конфета, за таблетку – баранка. «Вот это жизнь», – думала я.
Женька меня уважал. Потому что к нему никого из детей близко не подпускали даже на улице, не то что домой в гости. Он умел заражать одним взглядом. Только на меня его способности не действовали. Даже когда он эпидемию свинки в детском саду устроил, я не заболела. Женька, веривший в то, что может кого угодно «заболеть», был уверен, что я знаю «антимикробное» заклинание. За такое знание он разрешал мне отхлебнуть из своей бутылки сиропа. Вообще-то сиропа у него было много – маленькие бутылочки стояли на подоконнике, на выбор. Сироп из шиповника, брусники, облепихи… Я знала, что Женька к ним равнодушен, хотя мог пить сколько захочет. Но он все равно жадничал и разрешал мне выпить только чайную ложку. Он лично отмерял количество – брал ложку, долго выбирал бутылку, ту, где побольше осталось, и наливал. Торжественно передавал мне ложку и следил, как я пью и даже облизываю с ложки капельки. Женька непроизвольно тоже облизывался. Он никак не мог понять, почему мне эти сиропы так нравятся. Он смотрел на бутылку, нюхал – а вдруг там не сироп, а что повкуснее – и пожимал плечами.
Женьке разрешалось спать сколько захочет, потому что тетя Наташа считала, что «во сне выздоравливают». А когда Женька просыпался, ему разрешали не убирать постель. Потому что он мог вспотеть и потный пойти на кухню. А на кухне форточка открыта, и ребенка может продуть.
Единственное, что в Женькиных болезнях мне не нравилось, – это то, что нужно ходить в платках. Он все время ходил перемотанный – или крест-накрест на животе, или с замотанным горлом. А когда у него воспаление среднего уха было, так ему еще и голову перемотали.
Я не болела, потому что у меня был дядя Ося. Мама его нашла, когда ей сказали, что у ее дочери бронхи недоразвитые.
Дядя Ося умел шевелить кустистыми бровями, двигать ушами и лечить моего любимого зайца. Я узнавала, что к нам должен прийти именно он, по раскладу на кухонном столе – джезве с кофе, рюмка коньяка и пятирублевая купюра. Дядя Ося был педиатром. Мама говорила: «От Бога». А дядя Ося всегда ей отвечал:
