Марина Голубицкая - Рассказы
Люба тревожится:
— У нас черным–то не в кого, Мишка шатен, я вообще солома.
— Еще поменяются, будто не знаешь, — говорю я.
— Поменяются, точно?.. Ну, смотри, а то Мишка убьет. — Она целует, прижимая к себе, младенца: — Слатенькая моя! Моя маленькая, мой заскребыш…
Нам удалось заглянуть им в глаза. У всех серые. Это тема дня. Гуля спрашивает:
— А глаза поменяются?
— Могут. У моей старшей были серые, а стали карие. У средней так и остались. — Я привыкаю к слову «средняя», два дня назад она была младшей.
— А вы знаете эти… законы, как его…
— Менделя?
— Вот ведь балда! Все забыла. А в техникуме пятерка была. Балда… балда…
Успокаиваю: роды всем отбивают память. У кареглазых могут быть сероглазые дети, а наоборот — нет. Люба на ходу осваивает учение Менделя:
— Значит, у моего засранца должны быть серые?
— По науке должны. Не то Мишка убьет.
— Дак он науку–то не знает, Мишка–то, он без науки убьет.
Мы хохочем, как девчата в советском фильме.
— Да что здесь смеш… Ой, не могу! Что здесь смешного?
— «Он без науки убьет»?!
— Девчонки, стойте! Я перевернусь. Мне ни… низом больно смеяться. Швы лопнут!
— Он без науки убьет!
Гуля смеялась звонче всех и враз смолкла. Задумалась. Вдруг кто из предков согрешил, а ей достанется… Люба беззаботно отмахивается:
— Не боись. У татар зенки бывают всякие. У Фаридки с овощебазы такие, блин, синие! А он татарин. Или башкирин. Гулька, есть разница?
— Вы свекровь мою не знаете, — мрачнеет Гуля, — она ничего не понимает, вообще ничего. В постель к нам лезет проверять, чтоб ночная рубашка с длинным рукавом. И штаны до пят. Не то, говорит, шайтан тебя унесет. Она сама, как шайтан, а он ее слушает.
— Кто он?
— Муж.
— Свекровкин?
— Мой. У нее–то умер.
Мы боимся перепутать детей, не понимая, как различает их персонал. Когда протягивают заветный сверток, подозрительно спрашиваем:
— Вы разве бирочку смотрели?
— Так они ж разные, — удивляются сестры.
Ну, положим, бандит виден сразу — в роддомах перестали надевать чепчики. А наши–то красавицы должны казаться одинаковыми: смуглы от природы, желты от желтушки. Одинаковый возраст и вес. Вглядываемся: неужели не только нам видно, какие они особенные?
— У твоей веко монгольское. И лоб другой. А щеки–то, щеки, смотри… Чингизханчик!
— Ты правда видишь? Видишь, что татарка? — ликует Гуля. — Я не вижу… Твоя на кого похожа?
— На свекра. Тоже лысая. У меня первые с волосами родились.
— Ну, нет… она не лысая. И моя не лысая. У них сзади волосы. Как у Ленина, видишь? А тут пушок. Мне кажется, им волосы капельницами повышаркали.
— Нет, что же это, а? — затягивает Люба свою песню. — Таким маленьким и уже капельницы? Прям в голову. И у моего эта… Гортензия?
— Гипертензия!
Мы веселимся, повторяя: гортензия, гипертензия. Люба подыгрывает с серьезным видом:
— Где хоть она, гипертензия–то?
— Гипертензия в голове. А гортензия на макушке.
— «Урфина Джюса» читали?! Там деревянный капрал — с кустом в голове! Ну, точно…
К нам заглядывает старшая медсестра, делает замечание. В который раз. Укоризненно смотрит на меня:
— А еще культурная женщина…
Замечаний у меня — как у Мишки на зоне. Я томлюсь здесь не меньше соседок, но, как культурная женщина, этого не показываю. Для разрядки нарушаю режим. По вечерам, пока сестры курят, пробираюсь в детскую посмотреть на ребенка. Иногда пробираюсь и днем — когда моей ляльке ставят капельницу. Меня однажды уже застукали, пообещав наказать. Во время кормления я разворачиваю малышку, чтобы потрогать нежные пяточки, кривые коленки, убедиться, что девочка — тут же и подмываю прямо в палате, под краном… Пупок не задеваю. Гуля ойкает:
— Разве так можно? Не кипяченой?
Я знаю: сестры делают точно так же — мне когда–то довелось лежать в детской больнице.
Немолочных мам туда не пускали. Одна мамочка, тоже Гуля, тоже молоденькая, симулировала, что у нее есть молоко. Сцеживала в бутылочку несколько капель и выпрашивала у других, но мы делились неохотно, молоко хранили для утреннего кормления. Матерей на ночь не оставляли. Я всего два месяца была матерью и боялась, что ночью сгорит больница. Гуля боялась, что ее выгонят. Она заказывала кефир, чтоб докармливать сына, и всякий раз опасалась превысить норму, из–за которой ее сочтут безмолочной. В нашей палате лежали младенцы без мам — отказные и просто искусственники. У всех понос. Мы за ними ухаживали: кормили, мыли, пеленали. Гуля подметила, что не все дети досасывают, и перед кормлением понемногу отливала из их бутылочек. Мы жили, как в аквариуме: окна в боксе выходили не только на улицу, но и в коридор. У окна в коридор дежурила постовая сестра — она и поймала Гулю с поличным.
— Нет, девки, в СИЗО и то лучше. Если правильно сидеть…
Люба потчует нас историей о тюремном окошечке. Через него можно охраннику выстрелить в глаз. Заточенным стеклышком, найденным на прогулке. Глаз вытечет, а на стрелка заведут новое дело.
— Зачем?
— Ну, как. Еще пожить. Если уж кому все одно вышка.
Но Гуля хочет досмотреть свое кино.
— Гулю выгнали? А ребенка она в больнице оставила?
— Забрала.
— Вот правильно! — Она подпрыгивает на кровати. — Я бы тоже свою не отдала!
Я не рассказываю, что та Гуля через неделю привезла ребенка обратно. И все другие рабские истории, пережитые в той больнице, я не рассказываю этой Гуле.
— Горинская?! Пойдемте со мной.
Невольно вздрагиваю:
— Что–то случилось?
— Сейчас узнаете. — Молодая сестра уверенно цокает каблучками. Босоножки дают отмашку по ее голым пяткам: шлеп–шлеп, шлеп–шлеп…
— Что с ребенком? — Мы направляется к детской палате. Мой рассудок мутится. Моя проводница смотрит спокойно:
— Да все в порядке, ждите тут… — и исчезает в ординаторской.
Я прислоняюсь к стенке: колени не слушаются. Медсестра с широкой улыбкой выносит букет.
— Это вам от Подшивалова Виктора. Вашего бывшего студента.
— А при чем тут… Как он узнал? Я же в этом году не работала, я лежала… С маленькой точно все в порядке?
— Вы помните Виктора?
— Конечно, помню, конечно…
Тюльпаны пахнут водой и солнцем, стебли скрипят в руках. Девушка счастлива, что приготовила сюрприз. Наверное, думает — так бессвязно я лепечу от радости.
— Виктор сказал, что тюльпаны — ваши любимые цветы.
— Спасибо, так неожиданно, вы с ним знакомы?
— Я его девушка, — это звучит почти торжественно. Девушка Виктора Подшивалова помогает мне донести букет и найти банку. В палате ажиотаж. У Гули блестят глаза, и даже Люба смотрит с интересом. В отделение недоношенных не разрешают передавать цветы. Медсестра не смолкает: — Я увидела в карточке, где вы работаете, и говорю Виктору, у нас лежит доцент из твоего института. Он сначала мне не поверил. Говорит, у нее же и так двое детей. Я по карточке проверила… — она ставит тюльпаны на подоконник, откровенно меня разглядывая. — У вас все девочки? Вы, наверное, хотели мальчика? Виктор сказал, что считал вас своим идеалом.
Видел бы Виктор меня в больничном халате! С такой прической. Походкой. И животом. Впрочем, девушка видит — она расскажет.
…Это было всего год назад. Мы собрались на «Унесенных ветром». Наш друг недавно разбогател: один московский галерейщик купил у него почти все картины. И отцом Андрей стал недавно, дома с бабушкой остался грудной ребенок, им с Мариной позволили погулять. Майоровы хорошая пара, да и мы ничего: я в новом шарфе, в разноцветье орнаментов.
— Такой шарф нужно передавать по наследству, — сказал Андрей, оценивая мою работу.
Трамвай сломался. Было холодно, шарф не спасал, мы прыгали на снегу, как беззаботные дети. Лёньке не нужно нервничать, мне ворчать: Андрей платит, он и ловит машину. Андрей богат, и легко представить: мы тоже. Молоды, богаты, беспечны… небывалое ощущение! Приехали рано, в старомодный кинотеатр, и до сеанса пошли в буфет.
— Берите каждый что хочет! — позволил Андрей.
Сгрудившись у прилавка, загалдели: рыба в тесте и бутерброд с колбасой. Баунти, рафаэлло, мороженое.
— Будешь шампанское? — Майоров сматывал с меня шарф, изучая узоры..
— Не целоваться! У меня тут… Над прилавком не целоваться! — рассердилась буфетчица.
Рассмеялись и согласились:
— Больше не будем.
Возвращались поздно. Промерзший трамвай. Пустой вагон, в нем одинокая парочка: девушка и мой прошлогодний студент. Кивнув студенту, я убежала в другой конец. Андрей веселился:
— Твой студент?! Что–то черты у него… вырожденческие.
— Вы лучше на девушку посмотрите. Она похожа на меня?
