Евгений Даниленко - Ангелочек
Будущее представлялось малышке все более смутно. Хотя сердце ее частенько раскачивалось на прежних старинных качелях, мысленные прогулки по французистому дворцу стали куда реже.
* * *
Однажды в августе малышка ждала Нину под часами на площади Маркса. Вступал в права вечер, наполненный запахом выхлопов и перегретого асфальта. Отблески солнца, вырываясь из-за проезжающих машин, сверкали, как сабли…
Малышка достала из сумочки аккуратно завернутые в носовой платочек очки — итальянские, купленные в “Березке” после случая с Алтуховым. Надев их, нетерпеливо огляделась.
Нина запаздывала…
От кинотеатра “Художественный” сюда нужно было добираться троллейбусом. Посреди усталых, раздраженных, везущих большие, не очень чистые сумки людей малышка проехала несколько остановок. Сидящая рядом с ней пенсионерка, как все они, с распухшими ногами и морщинистым лицом, адресуясь к пожилому мужчине, державшему под мышкой автомобильный насос, почти кричала:
— Дед-то мой — помер! Кабы не помер, легче было бы! Помогал бы талоны получать… Я думала, что раньше его, прости господи, окочурюсь! Он же моложе меня на пять лет был! Ан нет, вперед вырвался. Такой характер. Минуты на месте не посидит… Он железнодорожником у меня был! Железнодорожники — быстро изнашиваются. По трое суток, бывало, с паровоза не слазил… А на пенсии пошел на склад, мешки трясти! Хотел денег заработать и перед смертью еще свиней подержать! Однако то ли пыли мучной на складах наглотался, то ли еще что — помер. От рака легкого… В три месяца не стало! Помер — тоньше спички. А был-то богатырь, куда-а!
Малышку чрезвычайно раздражал этот рассказ. К тому же перейти на другое место в переполненном троллейбусе не представлялось возможным. И она была вынуждена до конца поездки выслушивать подробности из жизни богатыря-железнодорожника, одержимого мечтой о свиноводстве.
Намедни малышка очередной раз возвратилась из своего роскошного захолустья. Почти никого из одноклассников не наблюдалось, разъехались. Осталось лишь несколько человек, крестьянствовали, обзаведясь семьями, хозяйством.
Малышка (открытое платье, туфли на шпильках, нечаянно обнаруженные в материном шифоньере в голубоватой коробке с надписью “Пьер Карден”) продефилировала по центру села.
Гуси в луже загоготали, когда она проходила неподалеку. Обгоревшие на солнце пацаны, проносясь мимо малышки на великах, поочередно поворачивали головы, дивясь нарядной незнакомой даме. Да старичье, ковыряясь по хозяйству, распрямляло при виде яркой прохожей согбенные спины, гадая: кто такая, чьих?
С подругой детства малышка посетила киношку. На позднем сеансе, кроме них, присутствовала одна зеленая молодежь. Юные кубанцы шушукались, разглядывая приезжую, лицо которой (покрытое тем самым тон-кремом, который использовался в боевых действиях против Владимира) в вечернем освещении представлялось фантастически прекрасной маской.
Демонстрировался “Человек на коленях” с Джулиано Джема. Малышка впервые видела этого исполнителя. Сам фильм ей не то чтобы не понравился, а прошел мимо ее сознания. Она ничего не слышала о мафии, коллизии “Человека” показались ей запутанными. Но Джулиано Джема с этими волевыми складочками в уголках губ…
После сеанса малышка пришла домой, была задумчива. Села за стол, съела приготовленный матерью салат, жареную курицу, компот из абрикосов. Потом взяла ручку, тетрадь в клеточку, лежавшие на комоде между гипсовым лебедем и вазой с бумажным цветком. Вывела в тетрадке: “Джулиано… Джулиано Джема…” — и для чего-то поставила свою подпись.
* * *
Прикатили киевляне. Сестра, конечно, полезла в шифоньер, вытащила туфли. От ее глаз не укрылось, что кто-то в них воровски щеголял… Кто? Мать? Или, может быть, престарелая бабушка, хватив лишку, притопала в их дом из своей расположенной по соседству усадьбы и, напевая любимую “Запрягайте, хлопцы, коней!”, втискивала то, что имелось у нее вместо стоп, в изысканность, образованную пергаментной кожей и строгой фантазией седого стройного человека, проживающего в Париже и не дующего в ус?
Выпустив пар, сестры помирились. К тому же на сцену выступили подарки: чехословацкий джемпер, самый модный, польская губная помада любимого малышкиного ярко-алого цвета и японский складной зонт.
Лодочки, из-за которых разгорелся весь сыр-бор, офицерша, вопреки тайным ожиданиям малышки, ей не подарила. Она оставила их себе и, кое-как поместив в них свои становящиеся с каждым годом все более полненькими ноги, устремилась с мужем и дочерью к морю. Прихватив с собой, впрочем, малышку.
Там они провели восемнадцать дней. День-деньской купались и загорали, поедая дыни, арбузы, вареную кукурузу, шашлык.
На тамошнем участке побережья не наблюдалось засилья лиц кавказской национальности, которых малышка не выносила из-за их громкого хохота. Зато полно было ленинградцев, бледнокожих, длинноногих, с лицами эрудитов. Один из них, занимая позицию неподалеку от малышки, украдкой жадно разглядывал ее.
Дня три продолжалось это томительное соглядатайство. Ленинградец был недурен собой, носил очки в золотой оправе и курил “Мальборо”.
Отходя ко сну в пахнущем свежей покраской номере автокемпинга (Леонтий храпел, и сестра вставала, пытаясь прихлопнуть сложенной газетой москита, а Маришка, их дочь, сильно вытянувшаяся, с вызывающе округлившимся задом, измученная жарой, волейболом, ребяческими сплетнями, ожиданием какого-то небывалого торжества, металась в постели), малышка, сбив с себя простыню, думала о ленинградце.
Он представлялся ей доктором. Да, молодым талантливым врачом, возможно, специалистом по спортивным травмам. К ней, лежащей в шорохе прибоя, он приближается со снопом багровых роз (этими розами, как малышка видела третьего дня, торговали возле шашлычной). Говорит что-нибудь глубокое и милое. Она вспыхивает, отказывается взять розы, но, вняв уговорам сестры и Леонтия, принимает цветы. Вечером они прогуливаются с врачом по бульвару. Заходят в кафе. Садятся на открытой веранде. Может быть, она позволит молодому человеку взять ее за руку. И будет провожать взглядом огни проплывающих в открытом море судов, внимая очарованному ленинградцу. И вот уже она в громадной квартире. Лежит на полудиване, ест конфеты. Звонок в дверь. Малышка вскакивает, бежит открывать. Дверь распахивается, в прихожую вступает он, ее врач! В пыжиковой шапке, дохе из тюленя, навьюченный подарками…
Наконец, почти бессознательно, право слово, малышка пришла на помощь робкому влюбленному. С рассеянным видом, пройдя в бикини мимо него, она, входя в воду, вдруг с улыбкою оглянулась.
Подброшенный с места словно пружиной, врач, или кто он там был, бросил на покрывало очки и полез в довольно бурливое в этот день море.
Малышка нырнула и, тотчас вынырнув, поплыла, красиво выбрасывая руки. Ленинградец устремился следом, почти настиг ее, но вдруг плеснула волна. Возможный доктор, хлебнув рассола, повернул к берегу.
Этот, по всей видимости, невинный эпизод, отчего-то произвел на малышку отвратительное впечатление. Пригожего ленинградца она перестала замечать. А он продолжал пастись неподалеку, со своих, довольно мелкотравчатых пастбищ грустно взирая на ледяную вершину.
* * *
Заброшенная по дороге в Коми на Кубань, последнюю неделю малышка принуждена была провести на родительской вилле.
В саду, во время ее отсутствия, поселился соловей, по ночам давая концерты.
— Опять дурак, — выговаривала малышка матери, — всю ночь не давал спать!
— Какой дурак, доча?
— Да соловей ваш дурацкий!..
Стояла обыкновенная кубанская сушь вершины лета. Куры с раскрытыми клювами сидели в тени акаций. Гуси и утки спали на воде зловонного пруда. Собаки забились в конуры. Деревья стояли с опаленными вершинами. В перспективах улиц мерцали окованные червонным золотом поля.
Не успевала малышка ступить нескольких шагов, как ее белые гэдээровские босоножки (купленные ей на приморском привозе в качестве утешения) покрывались пыльцой от трав, выколосившихся на здешних тротуарах.
Это случилось за день до отъезда. Малышка возвращалась из книжного магазина (куда ходила, чтоб приобрести свежий “Советский экран”), а Казюра двигался ей навстречу. Сначала он не узнал малышку. И выпучил глаза, совсем как ленинградский засранец, накрытый штормовою волной. Проходя мимо, отпускница милостиво кивнула.
— Здравствуй… те, — выдавил из себя Казюра.
— Погостить приехал? — спросила она великодушно.
— Да! Вот моя жена…
— Очень приятно, — улыбнулась малышка стоявшей рядом с Казюрой широколицей, бледной (“Наверное, тоже ленинградка”, — не без злорадства подумала госпожа Заячья Лапка) толстухе в дорогом и новом, но каком-то старушечьем платье.
Казюриха смотрела на малышку не мигая, как орел на солнце.
