Василина Орлова - Вчера
Мы все ревнивы к чужой работе. Лешке хорошо — он не любит поричку.
— Я и собираю, — то ли от непрошенных советов, то ли от кислой ягоды кривится Серган.
Его загорелая рука нежно обирает крохотные ягодки, не забывая время от времени отправлять круглейшие из них в рот. Он блаженно жмурится от того тихого звука, с которым лопается тугая тонкая оболочка. Маленький взрыв, от которого ломит скулы, приятная кислинка. Со звяканьем малюсенькие ягоды одна за другой падают на дно — чашки? Нет. Бидончика, может быть? Тоже нет. Тогда, вероятно, небольшой миски? Нет. Странно, куда же сыпятся эти прозрачные малютки? В ведро! В огромное, со всех сторон пузатое, синее металлическое ведро, которое наполнится только под вечер.
На Украине их никогда не называют подсолнечниками. Это слово непроизносимо. Настоящее их имя — подсолнухи, паляныци, соняшныки. Во всяком случае, так подсолнухи зовутся в Дударкове. Какая деревня без этого остроносого семени? Какая подлинно деревенская вечеринка обходится без хорошо, но не чрезмерно, прожаренных семечек?
— Хошь? — Это непременный вопрос этикета, предложение завязать дружескую беседу, просьба взглянуть поласковее. И следом в ладошке — горстка пузатеньких черных собратьев.
Примета лавочек и завалинок, где собирается молодежь — бело-черное обилие кожуры. Старшее поколение тоже не пренебрегает этим способом развлечения. Не грызут подсолнухи только люди совсем уж преклонного возраста, да и то по причине отсутствия зубов. Если же в белоснежных, ровнехоньких зубах сельского парня или дивчины примечаете маленькую щербинку, будьте уверены, она возникла как следствие и приспособление для более удобного защемления семечек.
Все лето желтые круги «паляныци», обрамленные лохматыми яркими лепестками, веселят глаз. Грядки, обсаженные цветами в человеческий рост. С интересом следя за положением солнца на небе, молодая братва поворачивает головы с востока на запад. А головы со временем тяжелеют, наливаются, клонятся книзу. С этого момента мы обычно начинали секир-башку. Тайно ото всех, ибо за такие проделки влетало. Недозревший подсолнух — подлинное искушение для малолетних преступников. Но темные пятна на губах и на пальцах выдавали нас красноречивее любых улик.
Наконец наступает долгожданная пора, когда каждый второй подсолнух пригоден для уничтожения. Их шляпы желтеют, лепестки начинают облетать.
Лично я предпочитаю семечки сырые, только что выколупнутые из паляныци. Хорошо при этом саму паляныцю держать в руке, это добавляет вкуса.
— Все подсолнухи срезать или только спелые? — Задает Лешка глупый вопрос.
— Только подсолнухи, — видя наше воинственное настроение, предостерегает папа.
Мы отправляемся в наступление, вооружившись ножами, само собой, представляя себя воинами, полные намерения «тычиканить» головы тех, кто стал сегодня нашими воображаемыми врагами. Золотая Орда перед нами. И сеча разворачивается…
Складываем порубанное золотое воинство в мешки и волоком тянем к хате, где уже стоит огромнейший таз — «балия». Вот она. Садимся вокруг, берем короткие толстые палки.
— Бьют-бара-баны-судь-бы! — Выкрикивает Серега с каждым взмахом палки, отчего действо становится похожим на ритуальное, колдовское.
Лешка размахивается пошире — бац!
— Уй-юй! — Он взвился и поскакал к калитке. Серега от смеха еле заползает на забор. Отсюда можно в подробностях наблюдать всю сцену:
— Ты же по пальцу, что ж на ноге-то прыгаешь!
— А по-твоему, я должен на пальце?..
Балия наполняется. Стоит отойти, как на балию, озираясь, набегают куры. И ну грести зерно, кося желтым глазом, оглядываясь на вас. Сережа начинает их кротко увещевать:
— Кыш! А ну, кыш отсюда!
Полагаете, наглые кудахталки пристыжено бросают свое занятие? Ничего подобного. Они делают вид, что не замечают Сережу. Пока тот последним аргументом не использует, увы, ту же палку.
Столкнулась с Фанидиром:
— Ты что в Универе не являешься?
— Нет у тебя вопросов к экзамену по культуре?
Мы встали в стеклянный угол под лестницей, в курилке. Фанидира не запомнить невозможно: высок, четкие черты лица, длинные темные всклокоченные волосы. Взгляд пока еще юного Мефистофеля. От него иной раз шарахаешься.
Что касается дурацкого имени — Фанидир — это от увлечения Толкином. Имя эльфийское. Парень из тех, кто размахивает деревянными мечами и исповедует выдуманные рыцарские законы — нынешнее повальное увлечение, каким для других поколений были то три мушкетера, то неуловимые мстители.
— Днем на работе, — рассказывает Фанидир, — деньги нужны позарез, на Байкал охота съездить. А ночами — творческий процесс.
Фанидирик пишет стихи. И, разумеется, как всякий поэт, Фанидир — личность не без странностей.
— Главное в стихотворении — интуитивно нащупать некую фонетическо-смысловую связь, — бредит он, — которая способна воздействовать на читателя магическим, заклинательным образом. Первые в истории человечества стихи были ритмическими заклинаниями…
Однажды в центре города мы столкнулись с невысокой светловолосой женщиной, которая деликатно ухватила Фанидира за рукав и воскликнула:
— Дима!
Миловидная тетя, оказалось, из какого-то литобъединения. И, видимо, сие обстоятельство явилось определяющим в плане дальнейшего общения: от тети было уже не отвязаться. Все вместе мы направились в собрание поэтов.
Презентабельное невысокое здание. Внутренний ухоженный дворик с кафетерием и массивной дверью, у которой стоя почивает охранник.
Нас уже ждут.
Высоченный потолок с лепниной, темная сцена, канделябры со свечами. Стулья — почему-то в белых чехлах. Обстановочка — чистая иллюстрация к Чеховскому «Вишневому саду», не хватает только часов, что отмеряли бы вечность стоящими стрелками.
Наша спутница, так же, как за Фанидира, ухватилась за какого-то молодого человека в пиджаке. Тот делал страшное лицо и упрямо мотал головой. У поэтессы оказался богатый голос, и она пользовалась им как человек щедрый, то басила что-то доверительно, то звонко пищала.
— О чем они? — Тихо спросила я спутника.
— Может, ругает, что у него в стихах много неоправданных зевгм, — предположил Дима.
— Чего неоправданного слишком много в стихах?
— Ну, мало ли чего в стихах может быть мало или много! — Туманно пояснил Фанидир. — Сама-то она не пишет, а объяснить может все.
На импровизированную сцену вскарабкалась высокая седая старуха. Приступила к поэзо-медитации: с каждым взлетом надтреснутого голоса ее деревянные бусы вздрагивают, а распущенные по плечам седые космы колеблются, будто живут обособленной жизнью, наподобие змеиной шевелюры Медузы-горгоны.
Каждому поэту отводилось две минуты. Изволь за эти две минуты что-то гениальное сообщить миру, представленному здесь. Одна колоритная фигура на сцене сменялась другой, не менее колоритной. Вот только стихи были словно из одного сборника. Сплошь о чистых березах, ушедших юностях и поздних осенях.
— Фильтруй, — наклонился Фанидир. И я фильтровала.
На сцену запрыгнул поэт, отличающийся от прочих отсутствием бороды.
— Полковник милиции, — откомментировал Фанидир.
Хотела было съязвить, дескать, неплохо было бы полковнику с преступностью разобраться, а не с ямбами и хореями, но удержалась. Увы, и полковник пел о проселочных дорогах, уж лучше бы об этапах да пересылках…
Наконец выкликнули Фанидира. Он хорошо вписывался в эту богему своими длинными волосами, всклокоченной бородой и бешеным взглядом. Голос нарастал и стихал.
Был ли бар ли, бор ли, бал ли,
То неведомо…
Чуть позже Фанидиру вручили какую-то грамоту. Вероятно, удостоверяющую в том, что он талантлив.
— Как тебе вся эта муть? — Проговорил Фанидир, когда мы отделились от сонма оживленных поэтов. — Неплохо устроились ребятишки, а? Собрались, почитали вирши, раздали сами себе почетные грамоты.
— Вам, поэтам, нужна аудитория, — примирительно сказала я.
— Нет, я б хотел, чтоб меня не эти охламоны читали, — Фанидир смял справку. — А какая-нибудь бабка с рынка. Приходила бы она домой, на ногах не стоит, и просила бы внучку почитать мои стихи. И звонкий голосок девочки лил бы колокольчиком мои строчки в бедной комнате. А сосед за фанерной стенкой слышал бы и не мог бы уснуть дольше обычного на своей жесткой кровати…
Ах, люблю я поэтов, веселый народ…
Глава 9
Распахнулась белая дверь. Распахнулась солнечно, на две половинки. Вошла Надя. Светлая, царственная. Белым лебедем вплыла в мое уединение. «Красавица южная, никому не нужная», как сама смеется. Не знаю, насколько «не нужная», а насчет красавицы — сущая правда.
