Стиг Клаэсон - Мы Любим Ингве Фрея
В мастерскую вошли Эриксон и Эман.
— Вам ничего не надо в городе? — спросил сапожник. — Он вот едет туда.
— Он может зайти в магазин?
— Да, — ответил сапожник.
— Тогда пускай купит нам по бутылке водки, — сказал Эман.
— И ничего другого? — спросил Петтерсон.
— Пусть еще передаст цветы Хильде в больницу. Он все равно будет проезжать мимо, — сказал Эриксон.
— Хильда — это сестра Эриксона — объяснил сапожник. — Она парализована.
— Наверное, вам будет некогда, — сказал Эриксон.
— Ничего, я в отпуску, — ответил ему Петтерсон. — Я заеду к вам позже, чтобы забрать цветы. Я уже договорился с Эльной.
— Купи еще бутылку сладкого вина для нее, — попросил Эман. — Деньги мы тебе отдадим.
— С деньгами уладим, — сказал Петтерсон.
Он запихнул свою книжечку в задний карман брюк и поднялся со стула.
— Поеду к церкви взглянуть на настоящую могилу Ингве Фрея. Найти ее трудно?
— Нетрудно, — успокоил сапожник. — Церковь огорожена каменной стеной, а могилы Ингве и Юсефы возле нее, неподалеку от дома пастора. Дом узнаешь сразу, он — большой и желтый.
— Пастор сейчас здесь?
— Нет, — сказал Эриксон. — Он на Канарских островах. У него ревматизм.
— Вы не ходите в церковь?
— Раньше ходили, — ответил за всех сапожник. — Теперь ездим редко. Больше смотрим телевизор… Я слышал, что два наших прихода будут сливать, и у нас не будет больше своего пастора. А пасторский дом отдадут в наем.
— Жаль, поп у нас стоящий, — сказал Эман.
— Кстати, — спросил Петтерсон, — как вы добираетесь до города? На автобусе?
— Нет, автобусы здесь больше не ходят, — сказал сапожник. — Раньше ходили два раза в неделю. Но, после того, как в поселке перестали останавливаться пассажирские поезда, автобус отменили, он себя больше не оправдывает… Мы теперь, когда нам надо в город, нанимаем машину. Никакой транспорт здесь больше не останавливается. Вот уже пять-шесть лет.
— Я скоро приеду обратно и заберу цветы, — сказал Петтерсон и ушел.
Петтерсон смотрел на лосей и шумевший позади них лес. Шелестели верхушки сосен и шуршали листья стоявшей рядом осины. Все вокруг шуршало и шелестело.
— Черт побери, — ругнулся Петтерсон. — Лоси и дерьмо!
Петтерсон открыл дверь ключом, вошел и разбудил Аниту.
Он поставил чайник на плиту, чтобы вскипятить воду для кофе, а Анита голая вышла на солнце.
— Прикройся! — крикнул Петтерсон. — Там, на озере, стоят двое и смотрят. Сейчас поедем в город!
— Что нам делать в городе?
— Нужно осмотреться, купить продукты. И еще водки для стариков… Представь себе, эти бедолаги ездят в город только на такси.
— Очень себе это представляю.
— Как же это? На кой ляд существует тогда Крестьянская партия, если некому присмотреть за порядком в деревне?
— Считается, что так и должно быть. Что все это издержки переходного периода.
— Переходного к чему?
— Наверное, к тишине.
— Лучше бы ты одела чего на себя.
— Смешно. С каких это пор ты стал таким стыдливым?
— Не стыдливым, — сказал Петтерсон, — а пуганым. Я стал пуганым… Я, пока стоял здесь и слушал все эти шорохи, шелест и шуршание, не на шутку испугался Сам себя напугал. Я где-то читал, что лошади обладают такой способностью — пугать самих себя. Мне теперь кажется, я их, этих лошадей, понимаю… Лоси все еще там?
— Там.
— Вот дьяволы! Заходи, скроемся от них здесь! Не хочу, чтобы они на нас глазели. Оденься!
Анита быстро оделась. Она начала красить ресницы, но Петтерсон помешал ей.
— Сегодня обойдешься без косметики. В здешних местах лучше быть незаметным, слиться, так сказать, с местностью… Какой все-таки взгляд у этой тупой скотины! У сапожника был дядя, который бы меня понял. Однажды, рассказал мне сапожник, в зимнюю ночь дяде вздумалось слиться с местностью. Он проделал во льду прорубь и сиганул в нее… Я бы ни за что не смог жить здесь зимой.
— Я тоже.
— Ты же родом из деревни?
— Как раз поэтому. Там, где я родилась, леса гораздо больше, чем здесь. По соседству у нас тоже было озеро. Холодное и черное, глубокое озеро. Когда я росла, мы держали четыре коровы. Хозяйство держалось на матери. Отец погиб в тот год, когда я родилась. Он водил автоцистерну с молоком и однажды в ледяную новогоднюю ночь отравился выхлопными газами. А я, как только закончила школу, сбежала в Стокгольм. Все, кто только мог, сбежали оттуда. Мать после этого ушла в море.
— Слушай, ты случайно не из Вермланда? Вы там, деревенские, все немного тронутые. Мать ушла в море… Что-то я о таком не слыхал. Это отцы, братья…
— А моя ушла.
— Ясно. Но меня интересовало не это.
— Ты сам спросил.
— Я спросил, почему ты не смогла бы жить здесь зимой. Я не спрашивал, почему ты не смогла жить в лесах, где родилась. А теперь, пора отсюда сматываться побыстрее! Нужно еще заехать к старикам за цветами… Мы поедем на деревенское кладбище. Мне хочется взглянуть на настоящую могилу Ингве Фрея… Все-таки не понимаю, как у стариков могла родиться эта странная идея насчет памятника старины?.. Глупо! Нет ничего скучнее памятников… Ты все же скажи, почему не смогла бы здесь жить?
— Я этих стариков знаю, — сказала Анита. — Я узнаю их глаза. Они — лишние, и чувствуют себя лишними, понимают, что все сделанное ими — ненужно и бесполезно. Я, в отличие от тебя, не боюсь леса, но не хочу видеть этих людей, положивших жизнь на клочок земли, который через пятнадцать лет зарастет лесом. Через пятнадцать лет на месте Выселок будет шуметь лес.
— И из-за этого твоя мать ушла в море?
— Нет, не из-за этого. Но стариков я знаю.
— Не такие уж они несчастные, — сказал Петтерсон. — Если человек способен на шутки вроде этого памятника старины, не такой он несчастный… Хотя кто знает… Сапожник ведь сказал, что ничего они не придумывали, а просто нашли у себя кое-что постарше их самих… Ясное дело, старость — не радость. А они — старики. Но они молодежь по сравнению с Ингве… А теперь, поехали!
— Можно я немного покрашусь?
— Нет, нельзя, — отрезал Петтерсон. — Побудем какое-то время ненормальными! Сольемся с этим ненормальным местом!.. Это ж ненормально, что сюда не ходит автобус! А чертов поп лежит себе вверх брюхом на Канарских островах.
— Нам бы лежать рядом.
— А шведское лето? Говорят, что нет ничего лучше нашего шведского лета. И что тебе нужно, если у нас здесь — и озеро с кувшинками, и лодка, и солнце.
— А сами мы едем в город.
— Конечно. Не можем же мы торчать здесь целый день! Сама должна понимать… И потом эти две скотины: они стоят и глазеют на нас. От одного их вида можно спятить… Поехали, дорогая фру, поехали!
Петтерсон пошел к машине.
— Где твоя камера? — спросила Анита.
— В машине.
— Сфотографируй лосей!
Петтерсон остановился. Улыбаясь, он повернулся к Аните.
— Ну нет, такую цену я за свой душевный покой платить не намерен. Эту рогатую скотину, солнце в воде и холм с лесом я и так запомнил. К чему же еще снимать?.. Ни к чему! Все равно такого снимка я не осмелюсь показать никому… Я должен сфотографировать тебя. Все остальное — просто фон. А у меня такое чувство, что скотинка на озере не захочет быть просто фоном. Глупейшее положение. У меня на руках два диких лося и девка, чья мать ушла в море… Еще немного, и я наймусь на работу в какой-нибудь «Евангелический листок»… Я ведь не имел раньше дела с двумя лосями и девкой, чья мать ушла в море… И не приходилось мне сидеть и болтать запросто утром — да еще в понедельник — с двумя старыми лапотниками. Единственное, что я здесь понимаю, — это памятник старины. Это, пожалуй, знакомо… Буду держаться этого памятника.
Впрочем, ты права, — неожиданно закончил свою тираду Петтерсон. — Лосей сфотографировать надо.
Петтерсон достал из машины фотокамеру и штатив.
Он взглянул в камеру и, ввинтив телеобъектив, отступил на шаг.
— Взгляни!
Сам Петтерсон опустился рядом на камень.
Анита посмотрела через объектив.
— Мрачновато, а? — сказал Петтерсон. — Теперь поправь резкость и нажимай на спуск. Сними их сама! Я боюсь, у меня просто руки трясутся от страха… Я тебе рассказывал о своем детстве? Оно тихо и мирно прошло в Стокгольме в доме на улице Томтебугатан. И за все время, что я прожил там, никто даже не намекнул мне, что когда-нибудь я столкнусь с двумя дикими лосями носом к носу. Никто не предупредил меня, что судьба может заготовить такое испытание. Я видел парочку-другую чудаков за вокзалом Карлберг, вот и все. Потом я научился щелкать камерой и делать нужную заказчикам дешевку. Сейчас я понимаю, нужно бы больше заботиться о качестве. Но кто заплатит мне за это качество? Вряд ли кто будет пускать слюни перед снимком настоящего дикого лося… История твоего детства, Анита, прямо-таки сразила меня в самое сердце… Только как, черт побери, положить ее на музыку для гармошки? В Швеции ведь обожают нашу деревенскую гармошку, хотя она не переставая врала и врет шведам… Пусть только кто-нибудь попробует переложить для нее мою «Жизнь на улице Томтебугатан». Я сразу уличу его во лжи… Но внешне ты, Анита, не похожа на деревенскую.
