Владимир Соколовский - Старик Мазунин
— Я имею в виду — в районе города, уточнил капитан.
— Попалась одна — но это уже после того, как мы мальчика подобрали, километр проехали, не меньше.
— Какая машина?
— Вроде, самосвал.
Следователь с начальником милиции переглянулись: в этом направлении самосвалы грузы не возили.
— Инте-ре-сно…
— А меня он тоже в подозрение ввел! — вмешалась медсестра. — Гонит, как сумасшедший, даже фары не выкючил.
— Ага. Так. Поехал туда — поедет и обратно, — рассудил следователь и распорядился: поставить машины поперек дороги, чтобы ни обойти, ни объехать. И выключить свет.
Самосвал появился минут через двадцать. Он шел на большой скорости: фары резали темноту, выхватывая из нее выстроившиеся на дороге машины. Но шофер будто не видел их. Казалось, удара не избежать, когда завизжали тормоза, запахло жженой резинок от колодок, кинулись в стороны от дороги перепуганные люди — и самосвал остановил свое движение примерно в полуметре от «скорой помощи». Раздался скрип шестерен — водитель пытался включить заднюю передачу и развернуться в обратную сторону, — но начальник ГАИ, вынырнув из темноты, прыгнул на подножку и, открыв дверцу, вывалился вместе с шофером на дорогу.
Валька был пьян, конечно, икал и матерился. Показания давать отказался наотрез и был задержан как подозреваемый.
При осмотре машины на облицовке радиатора была обнаружена небольшая вмятина. Бобров объяснить ее происхождение толком не мог: «Почем я знаю, откуда она взялась?» Однако механик в показаниях категорически настаивал, что при утреннем осмотре никаких царапин на облицовке бобровской машины не было. Следователь вынес постановление на арест, и прокурор санкционировал его. При предъявлении обвинения Валька виновным себя категорически не признал. По его словам, дело было так: незадолго до конца смены у него заклинило передачу, включились сразу две рабочие шестерни. Пришлось сливать нигрол, снимать поддон, от гонять монтировкой туго сидящую каретку. К восьми часам он устранил неисправность, но устал как собака и захотел выпить Жители дома, возле которого он занимался ремонтом, показали, что около восьми он уехал по направлению к центру. На вопрос, где он был с восьми до одиннадцати часов, Валька отвечал сначала, что был в карьере, однако по показаниям работавшего там экскаваторщика выходило, что приезжал он в карьер только без двадцати одиннадцать, причем сразу развернулся и поехал обратно. Тогда Бобров переменил показания: сказал, что, после того как закончил ремонт, купил бутылку водки, заехал на старую лежневку, но пить там не стал, а уснул под елкой. Проснулся где-то пол-одиннадцатого и решил выпить водку у себя на покосе — там у него была и закуска. Заехал в карьер («Зачем — и сам не знаю», — признавался он) и поехал на покос. По дороге туда ему и встретилась «скорая помощь». На покосе он один выпил бутылку водки и поехал обратно — вот и все. Виноватым себя не признавал категорически. «Нет, никогда и ни за что», — писал он на постановлениях о предъявлении обвинения, на протоколах допросов, на постановлении об окончании следствия…
Так же категорически отрицал он свою вину и в судебном заседании, которое проходило под председательством Веры Андреевны. Заседали Мазунин и Павел Иванович.
Народу в зал набилось много: свидетели, любопытные, общественный обвинитель, представители автоколонны, родители мальчика — Гриши Пермякова.
Подсудимый был бледный, рано изрытое морщинами лицо его дергалось. Когда зачитывали отрицательную характеристику, он тихо ругался — одними губами.
В общем-то, ничего нового к тому, что было изложено в обвинительном заключении, в суде добавлено не было. Но Мазунин чувствовал нутром особую атмосферу, присущую подобному заседанию, — когда тревога, страх, ненависть и сочувствие добираются до каждого сердца. Он смотрел на Вальку — к концу процесса тот сгорбился, совсем поник. Иногда забывался, клал на барьер узловатые большие руки со следами въевшейся нефти. Его обличали, клеймили, в зале громко всхлипывала мать мальчика, лицо отца перекатывалось желваками. И неожиданно Мазунин задал вопрос:
— Скажи мне, подсудимой, вот что: разве нельзя эту бутылку дома выпить? С закуской, тихонько. А то — на покос поехал, мыслимое ли дело!
— Дома у меня выпьешь, как же! Мне теперь домой хоть не показывайся — каждое слово душу точит.
— Это почему?
— А вон, гляньте на них! — он показал на скамейку, где сидели жена с дочерью. — Одна дома неделями не бывает, другой все больше денег надо! Ежли я раньше восьми домой приду, дак шуму-то — оо! Почто мало робил? Вишь, денег в кубышку она меньше положит. Пацана только жалко, внука…
Дочь заплакала, а жена поджала губы и отвернулась, будто не слышала. Мазунин знал их обеих — заочно, правда. На соседнем станке работал Серега Поморцев — он жил в соседях у Вальки и в курилке отзывался о нем с жалостью.
Бобров женился в сорок втором году, перед уходом на фронт; ему не было еще и восемнадцати в ту пору. Женился глупо, бестолково — где наша не пропадала, мужиком и пропадать веселее. Через месяц после невеселой свадьбы военного времени ушел на войну.
Вернулся через восемь лет. Жена в его отсутствие сошлась с эвакуированным инженером, родила от него дочь и, надо полагать, думать о Вальке забыла. Однако он, отплакав и отплясав свое на встрече в родительском доме, пришел к ней в маленький домик, купленный давно уехавшим инженером. Обошлось возвращение это мирно, будто ничего не случилось. Однако когда Валька приходил домой пьяным, она бросалась на него, как безумная, — била чем попало, царапала, визжала: «Ненавижу! Ненавижу!» Оттого он и приспособился, выпивши, спать в гараже.
Когда девочка подросла, уехала в областной город, в техническое училище. Оттуда ее направили работать на стройку, а два года назад она вернулась с новорожденным мальчиком — Валькиным внуком. Теперь пила, курила. Болталась вечерами по центру со стильными парнишками, и прозвище ее среди них было — Вдова Дуглас.
— Ишь, внука пожалел! — буркнул Павел Иванович. — Да много ему от такого деда толку! Чему ты его научишь — водку пить, да в пьяном виде куролесить? Пусть уж его бабка ростит, так-то больше толку будет!
— Да не любит она его! — вдруг на высокой ноте выкрикнул Бобров. — Так вот и живет: мать на пьянках-гулянках, у бабки — куска хлеба не напросится. Идешь вечером — бежит навстречу, весь зареванный. Эх! Возьму его, бывало: «Не реви, Славка! Двое нас теперь, мужиков-то, — все легче». Я ему и тогда конфет купил… — Губы Валькины запрыгали, скривились.
Мазунин отвернулся к окну, поморгал, заглянул затем в глаза Боброву. Тот выдержал взгляд твердо.
— Вот что мне скажи, подсудимый, — тихо, вполголоса произнес Мазунин. Зал замер. — Ты мальчонку сбил? Твое дело ай нет, говори?!
Валька вздрогнул, но, продолжая глядеть в лицо Мазунину, стукнул ладонью по барьеру:
— Нет!
— Ну, ясно. — Степан Игнатьич осел, шумно выдохнул. — Фф-у…
Потом были прения: выступали общественный обвинитель, адвокат; подсудимый от последнего слова отказался.
Суд удалился на совещание. Вера Андреевна закрыла изнутри кабинет, села за стол и, достав бланк, сказала раздраженно:
— Ну и гусь! Ох, гусь!
— Пошто гусь? — пожал плечами Мазунин. — По нему незаметно.
— Так и юлит, так и юлит, чуть наизнанку не выворачивается, — объяснил Павел Иванович. — Влепить бы ему на полную катушку, а, товарищ судья?
— Многовато будет, — покачала головой судья. — Не судим, фронтовик, да еще семья такая… Как вы думаете, Степан Игнатьич?
— Оправдать — вот что я думаю.
— Оп-рав-дать?! — Лукиных резко повернулась на стуле, закашлялась. — За что?
— Ишь, хватил! — укоризненно взмахнул руками Павел Иванович. — Они пьяные детишек будут давить, а мы — вона! Оправдывай!
— Это еще доказать надо, что он сбил! А ну как не он? Где твердые доказатеьства?
— Впол-не, вполне достаточно доказательств! — отчеканила судья. — Одна вмятина, которой утром не было, чего стоит!
— Мало ли что вмятина. Я, конечно, не знаю, откуль она там взялась. Но одно теперь знаю твердо: не врет он! Ведь он мне как на духу ответил. Не мог он мне соврать, нет! Я как человека его спросил. Человек он все ж таки… да жись такая.
— Разжалобил он вас, только и всего. На это они мастера. Никогда не упускают.
— Может быть. А только по мне — оправдать его надо. Пущай мальчонку ростит.
— Еикак нельзя его оправдать, — голос Павла Ивановича сделался скрипуч, неприятен. — Эдак они нас всех передавят. Это первое. Второе: вы об этом Боброве недавно заметку в районной газете читали? «Когда за рулем пьяный» называется. Попробуй теперь его оправдать. Ого-го, что подымется!
— Да тут разве можно пугаться-то? — рассердился Мазунин. — Человека жись решать, а газетки бояться — это дело? Народ, он все, кроме неправды, поймет.
