Иегудит Кацир - А облака плывут, плывут... Сухопутные маяки
Почему мое тело решило устроить себе праздник именно здесь и именно сейчас? Не знаю. У тела — свои законы.
Когда я проснулась, был уже вечер. Я сходила в туалет, опорожнила переполненный мочевой пузырь, оделась и пошла к холодильнику. Он был почти пуст. Кроме начатой пачки творога, смерзшейся питы, двух бутылок белого вина и бутылки водки, в нем ничего не было. Я разморозила питу в закопченной, давно не мытой электрической печи, намазала ее творогом и набросилась на нее со звериным аппетитом выздоравливающего. Потом открыла бутылку вина, пошла на балкон и села с ногами в плетеное кресло. Серое, тяжелое от воды одеяло туч, еще недавно застилавшее весь небосвод, стало дырявым, и сквозь эти дыры просвечивали голубовато-белые, по-летнему невесомые облака, края которых сияли так, что было трудно смотреть. У горизонта, над морем, серебристым, как рыба, раскрылся потрясающий веер закатных лучей. Я жадно вдыхала соленый воздух моря и пряный запах земли после дождя и пила, пила, пила, пила, пока не почувствовала, что совершенно пьяна. Облака плыли прямо на меня и принимали самые причудливые очертания. Улыбающаяся собачья морда. Мальчик и девочка, сросшиеся, как сиамские близнецы. Старик с крыльями. Локоны Наоми, превращающиеся в «Сотворение человека» Микеланджело. Слон в бейсболке. А может, это вовсе и не слон, а сам Бог…
Тучи стали рассеиваться, и сквозь них показалось синее, как носовой платок, небо. Багровое солнце медленно погружалось в море, окрашивая облака в фантастические цвета наркотического бреда. Они то вспыхивали, то затухали, словно пепел сигареты после затяжки.
Трудно рисовать облака. Как там говорилось в этой детской песенке А. Гилеля и Наоми Шемер[25] с кассеты Наамы? А облака плывут, плывут… Слова этой песенки неожиданно всплыли у меня в голове, и я запела:
Что делают деревья? — Растут.
Облака? — Те плывут, плывут…
А дома? — А дома стоят.
А колючие ветки? — Горят.
Хорошо, а что делают птицы? —
Птицы любят на ветки садиться.
Ну а время? — Оно убегает.
А земля? — А земля отдыхает.
Ну и что тут такого? — Ответ:
Ничего тут такого и нет.
Я залезла на перила балкона, встала на колени, схватилась рукой за прутья решетки, закрыла глаза и почувствовала, как в лицо мне ударил холодный ветер. Ветер пах мятой, а я все пела и пела, обращаясь к небу, морю и начинавшимся сумеркам, и знала, как знала тогда, на бульваре Шарля Ленуара, когда мы стояли у окна и смотрели на листопад, что у всего есть своя причина и свое предназначение. Что деревья — растут. Что дома, если, конечно, нет землетрясений, наводнений и ракетных обстрелов, — стоят. А облака — плывут себе и плывут. А время — бежит и бежит. Ну а земля — она отдыхает. И это значит, что никто никогда не умирает. То есть земля, она, конечно, время от времени разевает свою пасть и проглатывает умерших, но не навсегда. Ибо функция земли не только проглатывать, но и взращивать. Потому что, если она не будет проглатывать, то не сможет и взращивать. И тут меня осенило. Я вдруг поняла: для того, чтобы один человек родился, другой обязательно должен умереть. И еще я поняла, что Бог совсем не мерзкий. Просто иногда он недобросовестно относится к своим обязанностям.
Я бросилась в ванную, открыла зеркальную дверцу аптечки с лекарствами, из которой еще недавно мне ухмылялось покрытое пеной лицо Йоэля, и сразу же увидела то, что искала. Четыре упаковки «бондормина» и три «вабена». Семьдесят таблеток. Этого должно хватить. Я оставила Йоэлю по две таблетки каждого лекарства, чтобы хоть сегодня ночью он смог как-то перекантоваться, а все остальное сложила в сумку и вызвала такси.
Лишь захлопнув за собой дверь, я вдруг поняла, что забыла заглянуть в его альбом. Так я никогда и не узнаю, что он там нарисовал.
Я зашла в гостиницу, чтобы расплатиться и забрать сумку, и, пока складывала вещи, у меня вдруг всплыли в голове слова последнего куплета.
Ну а я, что же делаю я? — Ничего.
Ну а все же, что делаю я? — Ничего.
Ну прошу вас, скажите, молю, не молчите —
Ничего, ничего, ничего.
Ну а время? — Оно убегает.
А земля? — А земля отдыхает.
Ну и что тут такого? — Ответ:
Ничего тут такого и нет.
Я вышла из гостиницы и, продолжая мысленно напевать песенку с кассеты Наамы, пошла вниз по Дерех-а-Ям. Я хотела прийти к тете Рут как можно позже, чтобы никто меня не заметил, и старалась идти медленно. В лицо мне хлестал ледяной ветер, его холодные пальцы то и дело забирались мне под пальто, и я чувствовала, что начинаю трезветь.
Вот и знакомая вращающаяся дверь. Часы в вестибюле показывали половину одиннадцатого. Дежурная, не отрываясь, смотрела на экран маленького переносного телевизора. Волосы у нее были рыжие, как у агента Скалли из сериала «Секретные материалы».
Я на цыпочках прошла мимо нее к лифту. Сердце у меня бешено колотилось. А что, если тетя Рут спит? Я постучу, а она не услышит. Или вдруг у нее сейчас сидит бывший начальник пожарной охраны? А может быть, сегодня по телевизору показывали страшно интересную серию «Красивых и Смелых» и она не захочет пропустить завтрашнюю? Я сделала глубокий вдох и постучала закоченевшим от холода пальцем в дверь.
— Кто там?
Ее голос был прозрачным, как папиросная бумага.
— Это я, тетя Рут.
Послышалось постукивание ходунка, и дверь растворилась. Она смотрела на меня с явным удивлением.
— Я принесла тебе то, что ты просила, — сказала я, тяжело дыша. — Шестьдесят шесть таблеток. Этого должно хватить.
Тетя Рут помрачнела, лицо у нее как-то сразу осунулось, и мне стало не по себе. Я смотрела в ее голубые глаза и видела, как в них бесконечной чередой проплывают мысли. А что, если она уже обо всем забыла? Что, если это был обыкновенный старческий бред? А я-то, дура, взяла и поверила… Господи, да что же она теперь обо мне подумает?! Но тут вдруг она положила свою здоровую руку мне на затылок и притянула мою голову к своей груди. Я почувствовала, что сейчас заплачу.
— Я их тебе оставлю, хорошо? — сказала я, с трудом сдерживая слезы. — Спрячь их пока куда-нибудь. Примешь, когда будешь готова.
— Я приму их прямо сейчас, — сказала тетя Рут решительно. — А ты мне поможешь. Я всегда знала, что только ты сможешь мне помочь.
— Ты уверена? — спросила я. — Может быть, ты хочешь посмотреть завтра следующую серию «Красивых и смелых»?
Она отрицательно махнула рукой.
— Скучно. Можно целый месяц не смотреть, и все равно ничего не пропустишь. Включишь, а там за это время ничего интересного не произошло.
Я посмотрела на тетю недоверчиво.
— Месяц?
Она улыбнулась мне и подмигнула.
— А может быть, ты хочешь написать письмо? Далье, например, или Айяле?
— Не надо. Нет никакой необходимости. Они знают мое письмо наизусть. Ты лучше послушай мой план. Я уже давно все продумала.
Она перешла на шепот:
— Значит, так. Я лягу на кровать, прямо в одежде, а ты будешь давать мне таблетки. Мне одной рукой не управиться. Рядом со мной поставишь стакан воды. Если кончится, принесешь еще. А когда я проглочу все таблетки, погасишь свет и уйдешь.
Одеревеневшими руками я помогла ей снять обувь и лечь на кровать, пододвинула поближе фотографии Мони, Ури, Дальи и Айялы в свадебном платье, принесла стакан с водой и начала вынимать таблетки из упаковок. Каждый раз, как я выковыривала очередную таблетку, слышался громкий хруст разрываемой фольги. Теперь мне придется с этим жить. До конца моих дней этот хруст будет звучать для меня как голос смерти. Я клала ей на ладонь по две таблетки, она глотала их и запивала водой. Спокойно, сосредоточенно и даже как-то торжественно. Меня бил озноб, словно при высокой температуре. Линия жизни и линия сердца на ее ладони были черными от въевшейся земли.
— Знаешь, — сказала она вдруг, — я только об одном жалею. Завтра утром сюда придет наша физиотерапевт, найдет меня здесь такой и заплачет. Она ведь меня очень любит. Ты не представляешь, какая она чудесная. Прекрасные волосы, высокая, как жираф, а лицо — как будто светится. Всю душу нам отдает. Я ей как-то говорю: «Почему ты не выходишь замуж, не рожаешь детей?» А она смеется: «Вы и есть мои дети». Сегодня утром пришла и говорит: «Вот увидите, вы у меня еще танцевать будете. Как в молодости». Я удивилась. «Откуда, — говорю, — ты знаешь, что я танцевала?» А она: «Знаю. Видела». — «Где? — спрашиваю. — Когда? Я тебя что-то не припоминаю». Но она так ничего и не ответила.
…Летние каникулы. Каждое утро мы украшаем себя гавайскими гирляндами из белых и розовых цветов, включаем радио и танцуем на крытой веранде. Я, Наоми и тетя Рут…
Сердце у меня бешено забилось. Неужели она теперь физиотерапевт в доме престарелых? А что, почему бы и нет? Чем это хуже любого другого занятия? Может быть, даже и лучше. «Господи, тетя Рут, — чуть было не спросила я, — а как ее зовут?» Но промолчала. Я уже знала, что скоро мы с ней встретимся. На похоронах.
