Говард Немеров - Игра на своем поле
Как бы то ни было, нужно действовать. Но кому и каким образом? Не слишком ли далеко зашел он сам, чтобы сейчас пойти на попятный? Это был тоже момент довольно тонкий, потому что ему-то, собственно, в любом случае наплевать – не совсем, правда. Он все-таки понимал, что так нельзя, что если задеты твои принципы, а тебе наплевать, одно это само по себе уже в высшей степени тревожный признак. А между тем он сейчас приближался к тому состоянию, когда, по меткому выражению жены многострадального Иова, остается лишь «похулить бога и умереть». Говоря мирским языком, дельный совет этой библейской дамы сводился к тому, чтобы в те минуты, когда заходишь в тупик и становится невмоготу, махнуть на все рукой (пусть не без угрызений совести) и сказать себе: «Э, какая разница? Такова жизнь». Это горькое утешение доступно даже самым высоконравственным – может быть, им-то в первую очередь.
Что касается Чарльза, он решил, что пока еще не дошел до такой крайности, а значит, обязан в первую очередь объясниться с Леоном Солмоном – хотя, в сущности, подумал он со вздохом, мало что сумеет объяснить, еще меньше – добиться и не встретит ни доверия, ни поддержки. Но раз надо, значит надо. Он спустился по лестнице и через пустой читальный зал (кто станет заниматься накануне решающего матча?) прошел к телефону.
– Философское, будьте любезны, – попросил он телефонистку и про себя процитировал: «Современная философия помогает всем, кто сомневается».
– Что, мистер Солмон еще здесь? Скажите ему, звонит Чарльз Осмэн, с исторического.
Через несколько секунд Солмон взял трубку. Чарльз заранее наметил себе пространное вступительное слово, чтобы рассказать все по порядку и, если удастся, задобрить собеседника, но при первых же звуках громкого и насмешливого голоса Леона Солмона ему стало ясно, что в таком вступлении нет нужды.
– Ну, приятель, и наслушался я о вас! Так вы, говорят, считаете, что человеческая личность должна развиваться гармонично и что футбол – такая же существенная часть образования, как и вся та дребедень, которую мы преподаем…
– Минуточку, Солмон…
– Вы джентльмен и христианин, вы достойный представитель мешпохи (Пышное общество (древнеевр.)) интеллигентов, меж тем как я…
– Если вы собираетесь разговаривать в подобном тоне…
– Кто – я? Это они собираются. А знаете ли вы, Осмэн, что на футбольном стадионе, оказывается, живет дух Пирл-Харбора? И что еще Платон сказал: музыка и гимнастика? А пас вперед придумал Иммануил Кант?
– Вы немного взволнованы…
– Извините, пожалуйста, – с подчеркнутой учтивостью отозвался Солмон. – Да, я взволнован. Со времен своего бармитцва (Ритуальное празднование тринадцатилетия мальчика (древнеевр.)) я еще ни разу не чувствовал себя такой важной персоной! Как же тут не волноваться? Столько лет никому не было дела до того, что я думаю, и вдруг я ни с того ни с сего должен что-то передумать!
– В этом я не виноват! – устало сказал Чарльз. – Во всяком случае…
– La trahison des clercs (Предательство в стане ученых (франц.)), коллега, – перебил его Солмон и, нимало не стесняясь своего жуткого произношения, повторил эту фразу.
– Поймите же наконец. – Чарльз попытался придать своему голосу должную твердость, но добился лишь того, что стал кричать, как Солмон. – Я не знал, что эта история касается вас. Ясно? Я только сейчас узнал, что мальчишка у вас тоже засыпался. Мне очень жаль. Я приношу свои извинения. Если что-то можно исправить и еще не поздно, я готов.
– Грешим по неведению? – Это было сказано по-прежнему с издевкой, но, как показалось Чарльзу, чуточку менее непримиримо.
– Я действительно считал, что решение зависит только от меня. И потом я еще не сказал, что он может играть. Я только обещал с ним поговорить. Теперь я хочу знать – вы-то сейчас какую занимаете позицию?
– Позицию? Да вот сижу на собственном заду и разговариваю с вами. – Сквозь ворчливый тон прорезались дружеские нотки, но Солмон тотчас спохватился. – Не воображайте, что я уповаю на вас, дорогой друг. Я с самого начала знал, что, как обычно, буду козлом отпущения. Это просто предлог, Осмэн. Они на меня давно зуб точат, вы сами знаете. Они только и ждали повода, ну я им и дал такой повод.
– У вас что-то вроде навязчивой идеи, Солмон: они да они. А кто – они?
– По этому поводу уже высказался Зигмунд Фрейд. Окинув всю эту область душевных заболеваний грустным взором, он сказал, что в навязчивой идее есть зерно истины. Над этим стоит подумать, приятель, очень стоит.
– Если вы хотите, чтобы я вас поддержал…
– Я ничего от вас не хочу, – оборвал его Солмон, но его тон как-то не вязался с этим решительным заявлением. – Ничего и ни от кого. – И спокойно, глухо, как будто издалека, добавил: – Ну, я пострадаю. Подумаешь, что ж такого!
– Я обещал поговорить с Блентом, – настойчиво продолжал Чарльз.-А вы? Вы не собираетесь с ним встретиться?
– Нет.
– Я в восторге от вашей твердости, но вам не кажется…
– Избавьте меня от ваших восторгов.
– …Вам не кажется, что вы навлекаете на себя кучу неприятностей из-за пустяка?
– Это испытание на прочность, Осмэн. Даже вам это понятно. Так проверяются люди. Вот правила. Вот я. Что может быть проще? И это даже лучше, что из-за пустяка. Ничто не заслоняет принципы.
– Ясно. Что ж, если вы так смотрите на вещи, Солмон, мне очень жаль, что я нарушил чистоту вашего нравственного эксперимента, и еще раз извините. Кстати, на какой теме у вас срезался Блент? Солмон ответил не сразу, словно не желая поделиться с Чарльзом даже такою малостью.
– Курс называется «Теория современной этики», – угрюмо донеслось из трубки, и вдруг раздался неистовый и какой-то металлический хохот, как будто хохотал сам телефон. – Он – провалился на Макиавелли, Осмэн. Макиавелли – и баста. Возможно, теперь вам будет легче оценить колоссальный юмор ситуации. Блент – вот кому надо бы взяться читать этот курс. Мне у него учиться и учиться! Может быть, он и есть Макиавелли.
– Ладно, – сказал Чарльз. – Я понимаю. Не стоит перегибать.
– Хотя он скорее Чезаре Борджиа, – в раздумье продолжал Солмон. – А мне подойдет роль Макиавелли. Потому что практически Макиавелли тоже ни черта не смыслил в жизни, а умел только поучать.
– Да. Ну, извините, – в третий раз повторил Чарльз. – Мне уже пора идти говорить с Блентом. – Он подождал, не последует ли какая-нибудь примирительная фраза.
– Надеюсь, что вам за это повысят жалованье, – сказал Солмон.
3
Вероятно, Чарльз все же слишком долго готовился к этой встрече с Реймондом Блентом. Как бы то ни было, но после разговора с Солмоном он на время попросту утратил способность воспринимать окружающее, и, когда студент, наконец, появился на пороге, Чарльз, задумчиво стоявший у окна, не сразу даже узнал его. Правда, отчасти это случилось потому, что в кабинете теперь стало довольно темно. Ведь прямо за окном, по ту сторону улицы, возвышалась, закрывая солнце, стена стадиона, которая и послужила причиной размышлений Чарльза.
Стадион был построен всего несколько лет назад, но по бетонной стене уже змеились длинные трещины, заплетенные добротным покровом плюща. Плющ здесь разрастался буйно: как видно, климат учебного заведения шел ему на пользу. Чарльзу вспомнились слова из одной торжественной речи в первый день учебного года: «Некоторые наши традиции зародились давно, другие сложились сравнительно недавно…»
До того, как построили стадион, в кабинете было куда уютнее: солнце – до самого вечера (и дремалось так сладко), из окна видно было футбольное поле (он смотрел, как на нем тренируются футболисты), а дальше, на пологом склоне холма, виднелись коттеджи преподавателей.
А вот теперь с трех часов дня ноябрьское солнце скрывается за тяжелой громадой, стадиона, и, несмотря на плющ, вид из окна, забранного к тому же проволочной сеткой, неприятно напоминает тюремный двор.
Чарльзу, как историку, это сооружение за его окном, подобно кафедральному собору или античному цирку, представлялось застывшим материальным воплощением воли множества людей, проявлением определенных тенденций, которые он мог понять и проанализировать, тем более что они развивались у него на глазах.
После войны, то есть с тех пор как Чарльз сюда приехал, колледж значительно вырос. Этому росту – скорее внешнему, чем интеллектуальному – сопутствовал период разногласий по поводу качества и удельного веса местного футбола, казавшегося кое-кому до неприличия мизерным. То было время «переоценки» футбола, послужившей поводом для междоусобицы, из-за которой едва не разбежались все преподаватели. Затем положение изменилось: то ли одержали верх ученые мужи кабинетного толка, то ли просто, по диалектике вещей, наступило временное затишье – но так или иначе, начался период «недооценки», когда едва не разбежались все студенты. Даже тот, кто не любил футбол или не придавал ему значения, должен был признаться, что те два или три года были безрадостным временем. От членов футбольной команды, которую иначе как «инвалидная» не называли (всего три победы за два сезона), по стану побежденных расползлись уныние и вялость. Даже самые рьяные из ученых педантов поддались общей апатии и затосковали.