Тина Юбель - Это я, Дюк
Что ты делаешь, Дюк, говорю я Дюку. Я спрашиваю Дюка, не хотим ли мы поиграть. Давай поиграем, говорю я, мне скучно. Нет, говорит Дюк в трубку, и его голос звучит так, как будто он ничего не делает, даже не курит. Тогда давай представим, как будто мы играем, говорю я, мне до смерти скучно. А что ты вообще делаешь? Вообще я лежу в постели, говорит Дюк, и больше ничего не делаю. Я говорю Дюку, что это скучно; скучно, соглашается Дюк. Тогда давай поиграем, говорю я; нет, говорит Дюк. И больше он уже ничего не говорит. Скажи что-нибудь, Дюк, говорю я Дюку; нет, говорит Дюк и кладет трубку. Мразь, говорю я трубке; трубка ничего не говорит.
24С Новым годом, Дюк, говорю я Дюку; да, говорит Дюк, ура. Он стоит около меня на тротуаре и курит. С Новым годом, говорит Зоя Дюку и целует его; с Новым годом, говорю я Зое и целую ее, а потом я поздравляю с Новым годом Сабину и целую ее тоже, только дольше. Дюк говорит ура. Потом он поднимает вверх бутылку шампанского, говорит ура, пьет и передает бутылку мне. Я обнимаю Сабину, мне кажется, что так положено. В небе много ракет. Пестрых и ярких. Зеленый каскад, потом красный и зеленый, потом белый. Белый нравится мне больше всего. Мне не нравится зеленый цвет, говорю я Сабине, а ты мне нравишься. Я не люблю Новый год, говорит Дюк, а вечеринки — это идиотизм. Я снова захожу в дом. Дюк тоже заходит в дом, на вечеринку. Она действительно идиотская. Но белые сверкающие каскады — тут всё о'кей. Я пью шампанское из бутылки, и Сабина пьет шампанское из бутылки, и Зоя тоже. Мы смотрим на фейерверк и пьем шампанское, так все делают на Новый год, а ничего лучше нам в голову не приходит. Маленькие турчата и еще какие-то дети носятся по улице и бросают большие «корсары» в прохожих, чтобы им было больно. Бум. Громко. С балконов другие люди бросают другие большие «корсары» в прохожих. Тоже громко. Везде пахнет порохом. Красно-белый каскад в небе, одновременно со свистящими желтыми шарами. Сабина говорит, у меня будет корсарный шок. Дерьмовые «корсары». Дерьмовые дети. Пусть оторвут себе; пальцы. Густой пороховой туман на улице. Как в Бейруте, говорю я, это обязательный атрибут Нового года. Я пойду внутрь, говорит Зоя, пока меня не взорвали. Два красных каскада и много свистящих шаров. На другой стороне улицы папаша поджигает «вулкан». Очень красиво. Мы с Сабиной смотрим на папашу, который до безобразия горд своим красивым «вулканом». Его детки кидают несколько «корсаров» вслед группе женщин. Холодно, но снега нет. Зеленый каскад, не очень хороший. Сабина дает мне бутылку с шампанским. Темно-зеленый каскад, один из тех, где блестящие звездочки после взрыва летят вниз. Мне нравится. Какой-то ребенок бросает «корсар» в Сабину, и Сабина дергается. Она говорит, что «корсары» она терпеть не могла даже в детстве. Ребенком я считал «корсары» клевой штукой, говорю я. Мы возвращаемся на дурацкую вечеринку. Целая толпа идиотов и полуидиотов стоят и сидят и, не мудрствуя лукаво, накачивают себя алкоголем. Дюк с Зоей на кухне, где уже съедена вся моцарелла, а чиабатта еще осталась. Шампанское тоже, но шампанское мы принесли с собой и хорошенько спрятали, шампанское на этом идиотском празднике наверняка дерьмовое. Дюк и Сабина пьют хорошее шампанское, мы тоже. Ну и как фейерверк, спрашивает Дюк нас с Сабиной. Фейерверк как фейерверк, говорю я. Всегда одно и то же. Я считаю массовым помешательством, что все уверены, как будто нужно смотреть фейерверк и восхищаться им. То же самое, как и ошибочно предположение, будто клоуны веселые, а горы величавые. Но это не так уж и плохо. Я имею в виду клоунов. И все равно мне понравилось, я тоже жертва коллективного помешательства. Теперь я имею в виду фейерверк. Особенно когда белый цвет, зеленый так себе, говорю я. Ты напился, говорит Сабина, и несешь вздор. И к тому же горы величавые. Да, говорю я и точно не знаю, что я имею в виду. Но фейерверк-то и действительно не величавый. Кроме того, я не понимаю, почему в эпоху стремительного прогресса фейерверк остается таким же, как был в моем детстве. Тогда было всего три телевизионные программы, а теперь есть компьютер, и генная инженерия, и тысячи каналов, и дерьмовые машины, и Интернет. И все что угодно. И только фейерверк остался фейерверком. Всё как раньше. Не понимаю. Это же скучно. И «вулканы», и огненные колеса, и бенгальские огни, и чудо-свечи. Всё как всегда. Скучно. Да, говорит Дюк, скучно. Давай вместо них обольем бензином парочку курдов или тибетских монахов и подожжем. Им такие штучки нравятся. Он отбирает у меня бутылку с шампанским и выпивает все до капли. Жаль, мы только что подружились — бутылка и я. Дай мне сигарету, говорит он; я даю ему сигарету и спрашиваю Зою, не осталось ли у нас еще где-нибудь личного шампанского. Нет, говорит Зоя, но в холодильнике еще есть гостевое. Я отгоняю от холодильника тусклую женщину и выискиваю наименее подозрительную бутылку. Потом открываю бутылку и до краев наполняю картонный стаканчик себе и Сабине тоже, потому что мне, наконец, хочется быть милым. Я даю Сабине картонный стаканчик, и она считает, что я милый. Праздник, конечно, дурацкий, но мне все равно хорошо. Так только музыка станет чуть менее идиотской, я пойду танцевать с Сабиной, думаю я. Я пью средненькое шампанское из своего картонного стаканчика и курю. Зоя говорит, что в Новый год все время думает, что должна сделать нечто особенное и все должно быть особенным, а потом все как всегда, и тогда это особенно противно, и намного противнее, чем обычно, когда все как всегда. Она меня путает. Но это ничего. Я говорю, это так же, как с фейерверком и горами: нас каким-то образом убедили, что это должно быть нечто особенное. Зоя говорит, что с днями рождения все так же, только еще хуже. Ну, спрашивает Дюк, как у нас с планами на предстоящий год. Планы на предстоящий год действительно дерьмовые, говорит Сабина, да и нет никаких планов. Я собиралась бросить курить, но так до сих пор и не бросила, говорит Зоя. В новом году я брошу курить, говорю я. И пить. И валяться без дела. Тогда я буду новым человеком и сделаю что-то замечательно-настоящее, важное и стану богатым и знаменитым. А может, перестану еще и трахаться и стану тибетским монахом, тогда на следующий Новый год ты сможешь меня поджечь, Дюк. Сначала перестань молоть чепуху, говорит мне Сабина и все равно меня целует. А ты, спрашивает она Дюка, что ты бросишь в новом году. Зою, говорит Дюк, я брошу Зою. Прекрасно, говорит Зоя и дарит ему подчеркнуто легкий поцелуй. Дюк вытирает губы и говорит, я брошу Зою, тогда новый год будет лучше. Ведь сейчас еще только начало. Он бросает сигарету на пол, и делает это специально. Какие-то идиоты все время на нас смотрят. Зоя, кстати, тоже. Прекрати, говорю я Дюку, я сейчас ничего не понимаю. Это правда, сейчас я совсем ничего не понимаю. Я мог бы сейчас только немножко потанцевать и немножко выпить и помолоть еще немножко чепухи. Это бы мне понравилось. Я терпеть не могу Зою, говорит Дюк мне, а Зое он говорит, что он ее просто не выносит. Ты у меня в печенках сидишь, говорит он, так почему бы тебе для разнообразия не посидеть где-нибудь еще, например у черта на рогах. Ну, спасибо, говорит Зоя, ты мразь, Дюк, и уходит; я не знаю, куда она уходит, — может быть, не к черту на рога, но куда-то ведь она идет, во всяком случае от нас подальше. Она права, ты мразь, Дюк, говорю я, а сам не знаю, что это такое. Я не знаю, что это такое, говорю я Дюку. Ты видел, я только что бросил Зою. С Новым годом. Он отбирает у меня стаканчик с шампанским, выпивает все до капли и возвращает мне. Я смотрю на него. Дюк усмехается, глядя на меня. Я смотрю на Сабину, но Сабины рядом уже нет. Ушла. Возможно, туда же, куда и Зоя. Может быть, для того, чтобы вместе детально обсудить, какая Дюк мразь. Главное, она вернется. Я имею в виду Сабину. Я не понимаю тебя, говорю я Дюку и не понимаю его. Дерьмо, я ведь хотел потанцевать и выпить. И все такое. Once I thought I found love, but then I realized I was just out of cigarettes, говорит Дюк. Откуда это? Наплевать мне откуда, говорю я, и мне действительно наплевать. Дай мне сигарету, говорит Дюк; если надо, купи себе сам, говорю я.
25Давай поиграем, говорит Дюк, давай поиграем во что-нибудь интересное. Поиграем в Моби Дика. Ты кем будешь, Ахавом, Измаилом, Квикегом или китом? Я Цетология, глава об анатомических особенностях китов, говорю я. Так не бывает, говорит Дюк. Конечно, он прав. Он стоит рядом со мной у руля. Свинцово-серое тяжелое море. Птичьи силуэты фрегатов на свинцово-сером небе. Корабль сильно качает, он наклоняется влево, то есть, если я правильно помню, получает крен на левый борт. Корабль борется с морем, Дюк борется с рулем. Тяжелый руль из гладкого темного дерева. У воздуха мокрый соленый привкус. На бак налетает огромная волна, потом еще одна. В воздухе соленая белая пена. Шквал заваливает корабль на борт, но он тут же выправляется. Нос тяжело разрубает море. Дюк держит руль. Я крепко держусь за что-то, чтобы не упасть. Итак, ты Ахав, насколько я понимаю, говорю я Дюку, потому что я вижу: ему кажется, что Ахав подходит ему больше всех. Где твоя деревянная нога, спрашиваю я. Нет, говорит Дюк, я Дюк. Ты Ахав, а я просто твой личный матрос или что-то в этом роде. Эй, сир. Он ухмыляется. Возможно, он прав. Теперь Док смотрит серьезно и передает руль мне. Я кладу руки на гладкое темное дерево. На дереве соль, края покрыты белой коркой. На моей деревянной ноге, наверное, тоже покрытые белой коркой края, при случае надо будет посмотреть, но сейчас я не могу, я должен держать руль. Такое ощущение, что руль живой. Но это только море, которое напоминает о себе через руль. Я ощущаю также корабль, и корабль в море, и ветер в парусах корабля в море. Такая сила, такая мощь. Я чувствую ветер в парусах, он терзает корабль, но корабль накренился и проскальзывает между ветром и морем. Ванты стонут от одной только мысли об этом. И переборки стонут, всё в движении, всё гнется и покоряется. Я тоже покоряюсь. Во рту и на коже соленый воздух. Дюк стоит где-то рядом со мной. Я держу руль. Руль живой, корабль тоже. Волна налетает на нос и обдает нос белой пеной. Другая волна высоко приподнимает корабль и бросает его обратно. Громкий ветер в ушах, он треплет мои волосы и все, что от меня осталось. Вокруг нас сплошное серое море. И серый ветер. И корабль. Море и ветер встречаются на нашем корабле и сливаются в моем руле. Я держу руль. Море и ветер и я. Море и ветер сливаются во мне и пролетают сквозь меня, а я покорно скольжу вместе с нашим кораблем между ними. Соленые переборки и соленые снасти скрипят и стонут. В «вороньем гнезде» никого нет, говорит Дюк. Дюк стоит возле меня. Он за что-то держится, чтобы не упасть. Мне все равно, говорю я, как раз сейчас у меня другие проблемы, например четыре элемента бытия. Но ведь кто-то должен смотреть, говорит Дюк. Из-за кита. Ты же сам знаешь. Он прав. В этом он прав. Кит. Я знаю. Порыв ветра наклоняет корабль, и он ложится на волны, как будто решил поспать, но я держу руль, и корабль со стоном выпрямляется. Кит, говорит Дюк; знаю, говорю я, ладно, я иду. Иду я, говорит Дюк, кто, в конце концов, здесь матрос. Главное, чтобы мы снова не охотились на клопов, говорит он. Откуда это? «Чужие-II», говорю я. Огромная волна захлестывает корму, и мне в лицо летит белая пена. Соленая, думаю я. Теперь уже Дюк не стоит рядом. Он хватается за гладкий деревянный релинг с наветренной стороны. С подветренной стороны пенится серое морс. Мой гарпун, думаю я. Дюк возле мачты. Полез по вантам. Ванты стонут, но это не из-за Дюка, думаю я. Вантам на Дюка просто наплевать. Ветру и морю на Дюка тоже наплевать. И все равно Дюк лезет на ванты. Ветер треплет море, и паруса, и меня, и Дюка. Особенно Дюка. Не надо, Дюк, кричу я, но ветер уносит мои слова далеко-далеко и выпускает их где-то в другом мире. Я хочу добраться до Дюка, но моя деревянная нога скользит по мокрой палубе. И, кроме того, у меня же руль. Корабль падает вниз, в большое серое море, и отряхивается, как мокрый пес. Большой серый мокрый соленый пес. Мы стонем — корабль и я. Воздух мокрый, и серый, и соленый. Дюк где-то наверху среди стонущих вант. Из-за кита. Так и должно быть. Кит. Мне понадобится мой гарпун. Мой гарпун, думаю я. Кит белый. Небо серое.
