Анатолий Друзенко - Rrzepraszam Варшавская история
Стоит мне вспомнить о “ястребах” и “экстремистах”, барышни принимаются за дело, и в трубке раздается невообразимый треск.
– Что? – надрывается Вера в Москве. – Ничего не слышу!
Кричу варшавской телефонистке:
– Пани, я этого так не оставлю!
Иногда помогает, чаще – нет…
Умер кардинал Вышинский, примас Польши.
80 лет. Рак.
Личность выдающаяся.
32 года у руля польской Римско-католической церкви.
Не знаю, существовал ли “культ Вышинского” (вся религия – культ), но его слово для миллионов поляков было непререкаемым.
Сложная жизнь.
При Беруте находился под домашним арестом.
В декабре 1970-го призывал верующих “к сдержанности”.
По достижении 75 лет подал в отставку, но Папа ее не принял.
Умер на посту.
Когда Войтыла восходил на папский престол, все кардиналы подходили по одному, преклоняли колено и целовали новому понтифику руку.
Вышинский тоже попытался, но Святейший сделал для него исключение.
Сам поднялся с кресла и подхватил. Так они и стояли обнявшись: учитель и ученик.
Из афоризмов Вышинского:
“Маленькие революции рождаются в больших очередях”.
Хоронили в Варшаве. Людское море…
Фестиваль советской песни в Зелена-Гуре прошел под знаком поставленного “Солидарностью” вопроса: откуда у организаторов деньги?
Преимущество нового профсоюза: им достаточно ставить вопросы. Пока…
Все больше задумываюсь над тем, а профсоюз ли это?
Больше похоже на партию.
В редакциях газет, на радио, телевидении много членов
“Солидарности”. Особенно среди технических работников. Корректоры, секретарши, операторы, осветители, шоферы…
Богдан вздыхает: может положиться всего на несколько человек. Его пугает возможное применение силы. Говорит, будет страшнее, чем в
Венгрии.
С 14 по 20 июля – заседание чрезвычайного съезда партии. У нас был съезд победителей. А у них? Побежденных?
Главный вопрос – сколько можно отсиживаться в окопах? Ответа не нашли. Резолюций много, а что делать – не ясно.
Замечательно выступал на заводе глава нашей делегации Гришин.
Обстановка для него – непривычная. Ни зала, ни президиума, ни транспарантов о “нерушимой дружбе”, ни оваций. И вообще – никакого порядка.
Собрали в парткабинете узкий актив. Человек двадцать.
В речи Гришина – ни слова о “Солидарности”. Нет ее, и точка.
Я пристроился на подоконнике.
Внизу, во дворе, толпятся рабочие с бело-крсными повязками на рукавах. У них, как и везде, забастовочная готовность.
Предложить бы Гришину к ним спуститься. Поговорить. По душам. А?
Мясо, колбасы, другие продукты продаются по карточкам.
Нормы – в очередной раз – снижены.
Народ – на грани паники. Призрак голода.
В Лодзи – марш голодных. В основном женщины. Стучат металлическими тарелками:
– Накормите наших детей!
Зрелище – не для слабонервных.
Власти обвиняют “Солидарность” в нагнетании страстей.
Масса листовок возле штаб-квартиры “Солидарности” на Шпитальной.
Никакой цензуры! “Новости дня” – те, которых нет в газетах.
Обращения, воззвания, карикатуры, ультиматумы…
Стоят. Читают. “Заряжаются”.
Прокуратура запрещает издание одного из бюллетеней “Солидарности”: за “оскорбление чести и достоинства партийного руководства и антисоветскую пропаганду”.
В ответ – призыв бойкотировать официальную прессу. Проще говоря – не покупать.
Спускаюсь в киоск.
– Из газет, – отвечает Болеслав, – только “Трибуна люду” и “Жолнеж вольнощи”.
– Очереди были с утра?
– Какие очереди, пан редактор! Штук по десять продал – и все.
Вроде убыток, но Болеслав, чувствуется, доволен.
Возвращаюсь из Интерпресса. Навстречу Ларёк бросается:
– Егор пропал!
– Где?
– Пошел гулять и пропал.
– Гражине звонила?
– Рысека тоже нет.
Пулей вылетаю во двор.
Забрызганный веснушками Яцек дает показания:
– Они убежали.
– Куда?
– На Маршалковскую. Манифестацию смотреть.
Возвращаюсь звонить в милицию.
Лариса встречает у лифта:
– Слава богу, нашелся.
– Где он?
– В кабинете. Пишет.
– Что?!
Сын сидит за столом и, облизывая губы, водит карандашом.
Беру листок. Читаю:
В половине 5-го, играя во дворе, я увидел группу, выходящую из костела со знаменами “Солидарности”. На Маршалковской началась запрещенная демонстрация контрреволюционистов.
Потом прибыл спецотряд милиции. Он был в щитах, шлемах и комбинезонах, с оружием для метания газа. Увидев их, демонстранты раскололись на мелкие группки и стали отступать. Часть из них прорвалась на балкон магазина “Сезам”…
– Мы с Рысеком все видели, – шмыгает носом. – Может, тебе пригодится?
Ну что поделаешь с этим неистовым репортером?!
Вечером звонит Кирилл:
– Товарищ Нормально! Сообщаю для сведения: мы решили отправить детей домой.
– Кто это вы?
– Все! Чехи, немцы, венгры, мы. А вы что – не в курсе? Нам в посольстве сказали: в “Солидарности” недовольны, как мы о ней пишем.
И вы – в том числе. Грозят брать в заложники детей. Такие пироги, пан Нормально.
Еду в партком.
– Был слух, – подтверждают, – но невнятный.
– Почему не сказали?
– А если провокация?
– Что же нам делать?
Секретарь морщится:
– Соберитесь, обсудите. Наше мнение: похоже на провокацию. Лучше бы не поддаваться.
Первым берет слово Саня:
– Нас хотят запугать. Предлагаю: все остаются в Варшаве.
Детей с ним в Варшаве нет.
Партийцы молчат.
Прокофьев – отец двух дочерей, они-то как раз здесь – бормочет:
– Надо подумать.
Лосото предлагает голосовать.
– Только не втемную, – спохватывается Саня. – Открыто.
Решаем оставить потомство при себе. Единогласно.
К приему по случаю Октября готовились тщательно.
Вышло скомканно.
На прием пригласили весь варшавский бомонд. Обе стороны
Бельведерской заполонили номенклатурные самоходы.
“Ястребы” и “экстремисты” отсутствовали: посольство их в упор не видело. Лишь Анджей Вайда – “человек из протеста” – со значком
“Солидарности” ходил меж столов, как одинокий волк.
В залах не смолкал гул.
Щупающе делятся мнениями. Хозяева пытаются определить, в состоянии ли гости удержать ситуацию. Гости стремятся понять, придут ли
“хозяева” на помощь.
Более существенная проблема дала о себе знать быстро.
До посольства уже долетели веяния из отечества: там объявили беспощадную войну зеленому змию.
На ломившихся от закусок столах с нелепым чучелом фазана посередине сиротливо стояли несколько бутылок вина. И – все!
Обычно на таких приемах не столько ели, сколько пили. Причем – водку. В неограниченных количествах.
Под занавес – песни, объятия, поцелуи, пьяные слезы, страдания в туалетах, возлежания на диванах…
И вдруг – ни грамма!
Прием начинался в шесть.
– До девяти продержимся, – прикидывал посол, – и будет нормально.
К семи залы стали катастрофически пустеть.
К половине восьмого все было кончено.
Редкие фигуры “совков” подпирали нетронутые столы.
Мы с Костей цедили каберне.
Подошел Птичкин.
Болтали о пустяках, футболе, вспоминали анекдоты и неизбежно подобрались к событиям.
Советник неожиданно спросил:
– Если дойдет до обострения и здесь появятся чехословацкие войска, как поляки к этому отнесутся?
Я оторопел:
– Почему чехословацкие?
– В шестьдесят восьмом поляки чехам помогали отстоять социализм.
– Наши тоже помогали.
– Давайте про чехов. Вы считаете, поляки будут сопротивляться?
– Безусловно, – отрезал Костя.
– Да? Ну-ну. – Птичкин приподнял бокал с боржоми и раскланялся.
Обычно из Москвы специально на прием приезжал большой начальник. На этот раз им был Тяжельников, бывший комсомольский вожак, ныне заведовавший партийной пропагандой.
Он попугайчиком впорхнул в зал и дружески подмигнул:
– Ну что?
Народ ожидающе подался вперед:
– Споем!
И тренированно затянул:
Не расстанусь с комсомолом,
Буду вечно молодым!
Никто не подпевал.
“Мало того, что не наливают”, – думал я…
Проснулся рано.
Голова не болела.
Москва объявилась с точностью английской королевы.
– Будем работать или…
– Или.
– Да-а? – разочарованно протянула Вера.
Я представил, как складываются сердечком ее губки.
– Ты же у нас передовик. Раньше мы сначала Нью-Йорк вызывали,
Лондон, Париж. А теперь приказано начинать с Варшавы. С Ермоловичем соединить?
– Не надо. Спросит – скажи, все нормально. Сегодня среда? Вызывай завтра. Что-нибудь придумаю, лады?
Город нахмурился. Посыпал первый снежок.
Я вышел на улицу – без идеи.
Снег падал с покорной обреченностью. Касаясь земли, он переставал быть собой и превращался в серую, податливую кашицу.
