Владимир Рынкевич - Пальмовые листья
Левка забрал из общежития свой скромный чемодан и перешел к Светлане - она жила вместе с матерью. На занятия он приходил «из дома», ухоженный, накормленный, успокоенно доброжелательный. По утрам от него слегка пахло мускусом, а в новеньком черном портфеле лежали бутерброды, которыми он, конечно, щедро делился.
Дипломные работы мы писали летом, и в один из особенно лучезарных дней Тучинский пригласил меня и Сашку «к себе домой». Он выбрал время, когда оставался в квартире один, и принял нас в роскошной по тем временам гостиной с полированной мебелью, с хрустально-бронзовой люстрой, с широкой стеклянной дверью, открытой на жаркий балкон. Хозяин был в шикарной шелковой пижаме бело-голубой динамовской расцветки и то и дело поднимал ее широкий рукав, чтобы взглянуть на новые золотые часы.
– Ну? Как я живу? - спросил Левка, широким жестом показывая на стены, увешанные фарфоровыми тарелочками.
Он был совершенно серьезен.
– А здесь я работаю,- сказал он и подвел нас к огромному письменному столу.
И мы расхохотались: на столе лежала стопка бумаги, на верхнем листе значилось: «План эксперимента», все же остальные листы оставались девственно чистыми. Левка смутился и забормотал, что в черновиках у него все готово и осталось только переписать.
– Левк, покажи черновики-то,- просил Мерцаев, пряча улыбку.
– Да ну… Искать надо…
– Поищи уж…
– Да ладно… Потом… У меня вот выпить есть.
– Можно и выпить,- согласился капитан,-только потом ты уж покажи черновички-то.
Разумеется, и потом никаких черновиков Тучинский не показал. Говорили о работе над дипломами, и мне показалось, что капитан Мерцаев не остался равнодушным, когда Левка сказал, что хочет использовать его расчеты и записи эксперимента с полупроводниками.
– А ты в диплом полупроводнички суешь? - спросил капитан.
– Мода. Я же в московский НИИ хочу устроиться. Не в пустыню же ехать.
– Будешь делать станцию на полупроводниках?
– Что ты, Саша? Разве я похож на человека, который ездит в части, внедряет, волнуется? Я люблю тихую жизнь за столом. Вот за таким, со скатертью. В крайнем случае, за письменным. Займусь какой-нибудь теоретической темой.
– А кто же будет стрелять-то?
– В кого стрелять? Брось ты. Кончилось все это. Теперь надо спокойно наслаждаться жизнью. Стрелять - вообще противоестественно для человека.
– Значит, столько-то там тысяч лет до тебя все жили противоестественной жизнью, а ты начнешь настоящую?
– По-твоему, без стрельбы не прожить? Тебе нравится? Стреляй!
– Ты думаешь, мне на фронте нравилось стрелять? - Это было давно.
– А теперь всеобщий мир и благоденствие?
– Во всяком случае, для меня. И для всех нормальных людей, которые хотят наслаждаться, а не стрелять.
Мы могли еще долго сидеть, но Мерцаев замолчал, поскучнел и заспешил уходить: заниматься, мол, надо. На улице он сказал мне:
– Вот потому я и отказался от науки. Мне не место там, где прячутся в тишину, где творчество подменяют приспособленчеством. Я не могу быть с теми, кто бросает позицию, когда наступают танки.
– Но сейчас не война.
– И ты тоже? Благоденствия общего захотел? Все забыл? Начитался своих журнальчиков?
– О чем ты? Что я забыл? - Забыл, что ты человек…
Вечером, накануне выпускного праздника, капитан Мерцаев одиноко скучал в общежитии, когда неожиданно появился Левка Тучинский. Как выяснилось, он искал меня, но я посвятил тот вечер личной жизни. Тучинский помялся и нерешительно обратился к капитану:
– Только на тебя надежда, Саша.
С таким выражением лица Левка обычно просил денег взаймы. «Отдам завтра,- твердо обещал он, а потом, тяжело вздохнув, добавлял: - Или послезавтра». Надо ли говорить, что отдавал он долг примерно через год, да и то не всегда?
И теперь Мерцаев спросил, усмехаясь:
– Отдашь завтра? Или послезавтра?
– Деньги мне не нужны.
– Чем же тебе помочь? Полупроводнички ты, говорят, защитил блестяще?
– Мне нужно решить одну проблему. В общем, я тебе потом расскажу. А сейчас у меня к тебе просьба. Ты ведь знаешь, где живет Светка?
– Как же! Бывал!
– Понимаешь, Саш… Надо, чтобы, ты ночью взял такси и ровно в три часа подъехал бы к дому. Я выйду ровно в три…
Мерцаев сел на кровати и с любопытством вгляделся в Левкино лицо: лоб в глубоких, чуть ли не старческих морщинах, уклончивый, прячущийся взгляд круглых помутневших глаз.
– Дробь, как говорят моряки? - спросил капитан.
– Я тебе потом все расскажу.
– Обделывай свои делишки сам.
В эту ночь оборвалось счастье Светланы. Она сладко спала, успокоенная Левкиными ласками, и ни сном ни духом не чувствовала, что ее возлюбленный, трусливо оглядываясь, наспех собирает чемодан, напяливает брюки и крадется к дверям.
Утром я был несказанно удивлен, увидев на давно пустующей кровати Левку Тучинского. Проснувшись, он лежал, направив в потолок курносый нос.
– С детства люблю поваляться,- сказал он, довольно позевывая и потягиваясь.
– Особенно одному хорошо. Да, Левк?- спросил Мерцаев.
– Ну…
И сразу округлились Левкины глаза.
– Как это там у Вертинского? - продолжал подшучивать капитан.-«Как хорошо без женщин, без их невинных, слишком честных глаз…»
– Там дальше еще интереснее,- включился в игру Левка.-«Как хорошо с приятелем вдвоем сидеть и пить простой шотландский виски…»
И мы решили по случаю праздничного дня выпуска позавтракать «по-человечески», но в этот момент в. комнату вошел дежурный и сказал, что старшего лейтенанта Тучинского вызывают на выход.
Левка струсил отчаянно, побледнел, заметался, ища какого-нибудь укрытия.
– Это она,- промямлил он обреченно.- Выручайте, ребята.
Выяснять отношения на выход пошел капитан Мерцаев.
– Все-таки чем армия хороша, так это тем, что в расположение части не пускают посторонних,- с выстраданной убежденностью сказал Левка.
Капитан вернулся и успокоил Тучинского: приходила не Светлана, а ее мать, горестно сообщившая, что дочка лежит пластом, истерически рыдает и выкрикивает, что не поднимется, пока к ней не приведут Левку. «А сегодня премьера»,- озабоченно напомнила старушка.
– Ты же разрушаешь культуру,-издевался капитан.- Представляешь, что будет, если из-за тебя сорвется премьера нового спектакля, необходимого советскому зрителю? Разбираться будет Москва. И у нас выпускной вечер отменят. А? Ребят? Не смешно.
– У нее дублерша есть,- серьезно ответил Тучинский: в минуты тревоги он терял чувство юмора.
– Не в этом дело,- не унимался капитан.- Как ты не понимаешь простых вещей? Все равно будут разбирать причину творческого срыва известной актрисы. К талантам-то нынче знаешь как относятся.
– Зря я с ней спутался, - вздыхал Левка.- Знал ведь, что всегда надо выбирать которую похуже, попроще… Тебе, Сашк, хорошо. Твоя Ольга не пойдет жаловаться. Что ж мне теперь?
– Как что? Сегодня искусство от тебя требует жертв.
– Прямо сегодня и идти?
– Я сказал, что сегодня мы до позднего вечера заняты в академии.
– Значит, завтра?
– Или послезавтра.
Целый день Левка был молчалив и задумчив, и мы обращались с ним с ироническим сочувствием.
Вечером на торжественном построении нам выдали дипломы и «поплавки» и объявили приказ о присвоении очередных воинских званий. Мерцаев и Семаков стали майорами, я и Левка - капитанами, Вася Малков-старшим лейтенантом. На кратком банкете присутствовали только офицеры - женщины приглашались на концерт и танцы. Мы сидели за столиком впятером, слушали официальные тосты и аккуратно звенели рюмками.
Когда вышли в танцевальный зал, Вася Малков, вместо того чтобы искать свою Лилю, решительно остановился перед Мерцаевым. Некоторое время он молча и угрожающе смотрел на капитана. Приоткрытый рот Васи превратился в узкую щель, и я чуть ли не с испугом ждал слов, которые могут там возникнуть. Оказалось, что более пяти лет ждал Вася Малков этого момента.
– Чего разинул? -спросил Мерцаев.
– А того… А то… А то, что не вижу твою Олечку. Твою любовь, которую ты променял на генеральскую дочку. Вон она стоит, Лида. Тебя выглядывает. Иди к ней.
– А она здесь разве? - как ни в чем не бывало переспросил Сашка.
– Здесь,- с жестокой язвительностью продолжал Малков.- Она здесь, а Ольги нет. Помнишь такую? Или уже забыл? Как же ты, Саша, мог оставить девушку, которая подарила тебе первую любовь? Как же ты мог, Саша? У которой ты чуть ли не два года находил приют и ласку? Как же ты мог, Саша? Это же противоречит твоим высоким идеалам! Помнишь, как ты оскорбил меня тогда за мою будто бы измену? Я уже тогда знал, что сам ты настоящий предатель по сравнению со мной, потому что я свои поступки не прикрываю словесными ухищрениями. Я поступаю, как обыкновенный нормальный человек, может быть, и грешу, но это, наверное, свойственно человеку. А такие, как ты, засоряют мир словоблудием, мешают жить нам, обыкновенным людям, хотят своим худосочным рассудком разрушить все, что соответствует природе. Отношения между мужчиной и женщиной вы превращаете в истерическое занудство, человеческую веру и преданность вы разрушаете и презираете, вместо естественного стремления человека к счастью заставляете его тащить непосильный крест, называемый долгом, совестью, моралью, еще каким-нибудь хитроумным словечком. А сами не верите в то, чему учите других. Сами при первом удобном случае нарушаете свою ханжескую мораль. Где твоя настоящая любовь, Саша? Даже такой плохой человек, как я, не бросил бы эту девушку. Ты стал таким же пошляком, как Левка, и даже хуже, потому что Левка не говорит красивых слов…
