Владимир Рынкевич - Пальмовые листья
Рискуя быть причисленным к числу брюзжащих пенсионеров, не понимающих запросов современной молодежи, я не принимаю звезды и полосы на рубашках, не принимаю «USA Montana», «USA Maiami» или, тем более, «USA military»!
А мы в форме, предусмотренной приказами министра обороны СССР, стояли в строю на передней линейке лагеря, перед нами застыл, отдавая честь, высокий худощавый полковник, а за ним, из тьмы, сгущенной светом фонарей, вырастали сосны, и на темно-синем полотне неба едва различались их кудлатые головы, слегка наклоненные к нам, прислушивающиеся к военным трубам и словам приказа министра, который зачитали нам в тот вечер.
«В части нас касающейся» было объявлено о чужих самолетах, скоростных и высотных, летавших по ночам над нашей землей с закрашенными знаками на крыльях, которые теперь красуются на некоторых молодежных рубашках.
Меня охватило тогда наивное чувство досады: зачем это, когда все так спокойно и хорошо? Потом возникли удивление и злость: неужели после такой войны кто-то еще сомневается в том, что мы непобедимы? В 1941 году я был слишком молод, чтобы в бою встретиться с фашистами, однако отчетливо помню, что ни я, ни мои близкие и друзья, ни один известный мне человек, никто из тех, кого я встречал на вокзалах, в эшелонах, на дорогах,- никто никогда не сомневался в том, что мы непобедимы. Каковы бы ни были неудачи, потери, поражения, они не могли повлиять на конечный результат. Это было интуитивное природное убеждение, подобное уверенному знанию, что как бы ни была темна ночь, а рассвет обязательно наступит в свое время. Наверное, могущество и жизнеспособность народа и основывается на такой спокойной убежденности каждого ее сына.
Вскоре пришла ночь, которую мы должны были провести без сна в составе учебного расчета станции. Оказалось, что нет ни ссор, ни споров, ни обид, а есть лишь все тот же коллектив крепких верных мужчин, каждый из которых точно знает, что он должен делать, и абсолютно уверен, что любой его товарищ тоже знает свой долг, и каждый до конца верит другу и знает, как поступит товарищ в любой самый опасный момент, потому что так же поступит и сам. Оказалось, что наша пятерка - лучший офицерский расчет, и нет лучше командира, чем капитан Мерцаев, нет лучше оператора, чем старший лейтенант Тучинский.
Мы не спали в теплую черную южную ночь. Полулежа на земле, я ощущал душный запах полыни, слушал верещанье цикад, и не привыкшие еще к темноте глаза едва различали чуть заметные стебли травы, за которыми сразу возникала густая темень степи. В синих рабочих комбинезонах отдыхали мы возле вагона-радиолокатора и были неразличимо одинаковыми в темноте и сами ощущали себя неразличимо одинаковыми. Я думал, что это и было истинным нашим состоянием: дружба и долг, верность и мужество,- и мне страстно хотелось, чтобы и во всей длинной нашей будущей жизни мы оставались солдатами одного расчета.
Но прозвучала команда, мы заняли места в кабине станции, в плотной темноте, расцвеченной огоньками сигнальных лампочек и мерцанием экранов индикаторов. Те, кому посчастливилось быть членами экипажа военного самолета, работать вместе с товарищами в железной коробке танка или держать свое место в стрелковом окопе, чувствуя рядом локоть соседа, знают это особенное ощущение военного уюта.
«Высокое!» - командовал Мерцаев. «Есть высокое!»- отвечал я, нажимая главную красную кнопку. Лейтенант Малков докладывал данные, передаваемые с КП: «Азимут… дальность… высота…» Старший лейтенант Тучинскнй вглядывался в оранжевый круг индикатора кругового обзора. - Подожди, Левк, искать-то,- сказал Мерцаев.- Дальности не хватит. Минуты через три начинай.
– Чего волохаться-то? Я его ща на пределе зацеплю. Вот он, зараза.
У края экрана беспорядочной рябью переливались пятнышки, точки и неясные дужки помех. Тучинскнй по одному ему известным признакам определил, что одно из этих неверных пятнышек, мерцающих, гаснущих и вновь появляющихся, и есть искомая цель. Он остановил вращение антенны, и луч задержался на этой точке, как прожектор, заподозривший неладное во тьме ночи. Если бы Тучинскнй ошибся, настоящая цель вошла бы в нашу зону незамеченной, то есть мы не выполнили бы задачу.
– Попробую поймать высоту,-сказал Семаков, приникая к своему индикатору.
А через три назначенных минуты Левкина точка превратилась в дужку, еще едва заметную, но отчетливо вы-деляющуюся из мерцающего хаоса помех определенностью своей формы.
– Теперь он никуда не денется,- сказал Левка, откидываясь на кожаную спинку операторского кресла.-Можно закуривать.
– Отставить курить! - скомандовал капитан Мерцаев.
– Да это я так: фигурально.
– Фигурально держи цель.
Отдежурив, мы опять лежали на траве, курили, и черное степное небо постепенно выцветало, становясь похожим на застиранный ситец.
– Я в училище занял первое место на состязаниях операторов,- сказал Тучинскнй.- Получил за это увольнительную в город и пал жертвой одной дамы.
– По-моему, ты с тех пор и не поднимался,- сказал Мерцаев.
– Не важно, какие мы есть,- изрек вдруг Малков убежденно и глубокомысленно, что всегда вызывало у собеседника иронию: почему-то некоторые люди чем более пытаются быть серьезными, тем более становятся смешными.- Главное - это наше дело. Мы должны делать то, что нужно, и оставаться чистыми душой.
Лишь после окончания учебы, на выпускном вечере академии, был момент, когда мы снова собрались всей пятеркой, а все оставшееся время только я и капитан Мерцаев оставались рядом, да и то все чаще возникали между нами неразрешимые споры. Я упрекал Мерцаева в том, что он никак не использует свой талант инженера и ученого, а он издевался надо мной, когда я ухитрялся читать «Новый мир» не только на лекциях, но и в кабинах локаторов и приборов управления огнем. Он брал у меня журнал, перелистывал его и отбрасывал с каким-нибудь скептическим замечанием: «Они все продолжают ныть, что мир опять оказался не таким сладеньким, каким они его придумали в своих тихих писательских кабинетах».
Левка Тучинский жил в роскошной квартире у артистки городского театра. Их роман начался сразу, в один вечер, когда мы пошли в театр на новую модную пьесу «Не называя фамилий», в которой в духе того времени разоблачались чуждые нравы разных высокопоставленных лиц вплоть до заместителя министра. Светлана - так звали артистку - играла дочь этого заместителя, отравленную ядами элитарности и снобизма.
Она была милой смешливой женщиной, нисколько не кичившейся своими сценическими успехами, и в Левку влюбилась по-бабьи беззаветно. Помню, однажды под вечер, сухой поздней осенью, когда над городом пылал закат и злой ветер бросал в лицо редкую железную пыль, мы гуляли втроем. Я и Левка - в новых серых шинелях с начищенными пуговицами, между нами, взяв нас под руки,-Светлана в модном красном пальто. Ее узнавали прохожие, но льстило это скорее нам, чем Светлане. Ее счастье заключалось в Левке. Мне попала в глаз соринка.
Светлана заботливо убирала ее тонким надушенным платочком и касалась меня нежной холодной щекой. «Все равно режет»,- жаловался я. «Ну, что же я могу сделать?»-«Ты пожалей меня».-«Я тебя очень жалею».- сказала Светлана и осторожно поцеловала меня. «Будем стреляться через платок!»- разыгрывал ревность Левка.
Мы зашли в универмаг, в отдел пластинок. Там было тепло, чисто и немноголюдно. Левка потребовал модную песню из фильма «Свадьба с приданым»- залихватские частушки в исполнении Доронина, и образ первого парня на деревне в новых сапогах с галошами легко сближался с обликом глазастого и курносого старшего лейтенанта, сбившего набекрень фуражку, из-под которой ломились русые волосы, и слегка распустившего концы белого шелкового кашне, охватывающего шею и грудь. «Из-за вас, моя черешня, ссорюсь я с приятелем, оттого что климат здешний на любовь влиятелен»,- пел Доронин. «Это про нас,- сказал Левка.- С этой стороны заверните, а на обороте не надо».
Мне редко удавалось видеть, чтобы смеялись так самозабвенно, неудержимо и счастливо, как хохотала Светлана над Левкиными шутками. Она захлебывалась, задыхалась, на светлых ее глазах выступали слезы, а под глазами, на желтовато-бледной полоске, оттененной румянцем щек, выступали золотистые пятнышки веснушек.
– Я же сказал: на обороте не надо,- повторил Левка, и Светлана изнемогала в новом приступе хохота.
А на обороте была другая песня из этого же фильма: лирическая, задумчивая. Она осталась у меня в памяти: «На крылечке твоем каждый вечер вдвоем мы подолгу сидим и расстаться не можем на миг…»
Левка забрал из общежития свой скромный чемодан и перешел к Светлане - она жила вместе с матерью. На занятия он приходил «из дома», ухоженный, накормленный, успокоенно доброжелательный. По утрам от него слегка пахло мускусом, а в новеньком черном портфеле лежали бутерброды, которыми он, конечно, щедро делился.
